Спектакль "Сашка"

"Сашка" по мотивам повести В. Кондратьева.

Постановка Г. Черняховского.

Художественный руководитель постановки - П. Хомский. Художник - О. Шейнцис.

Театр имени Моссовета, (малая сцена), Москва, 1981

Несколько дней из жизни солдата

Теперь, когда вышли в свет (в течение двух лет!) четыре повести и пять рассказов Вячеслава Кондратьева, понимаешь, что горячее напутственное слово Константина Симонова новому автору, предваряющее публикацию "Сашки" ("Дружба народов", 1979, № 2),- не щедрый аванс дебютанту, а письменное рукопожатие товарищу по перу, которого выдающийся писатель углядел, почувствовал в начинающем.

Впрочем, назвать его начинающим даже Симонов не посчитал себя вправе. И не только в силу деликатности,- Кондратьев из поколения тех писателей, кого за школьным порогом встретили фронтовые дороги и кто отшагал свое по этому тяжкому пути мужественно и достойно.

Симонов сумел оценить справедливость той простоты, с какой рассказал Кондратьев о страшном.

Он пишет о буднях солдата, которыми стали два месяца на "передке", возле трех ржевских деревенек, что "брали, брали, да так и не смогли взять". О днях, где жизнь и смерть жестоко соперничали и добыча смерти оказывалась неизмеримо больше (из ста пятидесяти бойцов Сашкиной роты осталось пятнадцать). Но где само понятие жизни связывалось с тем пятачком русской земли, который нужно было отстоять. "И многократные неудачные попытки взять Ржев стали в нашей памяти чуть ли не символом всех пережитых тогда драматических событий", - скажет Симонов, подкрепив свои слова выводами крупнейших советских военачальников, участников тех далеких событий.

Почти все герои Кондратьева - не только "Сашки" - оттуда, из-подо Ржева. Для многих юных его героев именно эти битвы стали боевым крещением, первой встречей с реальностью войны. И писатель ведет нас по их героическому пути, в котором им самим не виделось ничего героического, потому что это была их жизнь, месяц, день, час, минута, занятые необходимыми для жизни делами. (Как Сашкины соображения, откуда лучше подобраться в открытом поле к убитому немцу, чтобы раздобыть валенки своему ротному, лишившемуся теплой обувки, или погоня под сплошным минометным обстрелом за вражеским разведчиком, и вполне "корректные" удары Сашки, и мысли, как бы случайно слишком не повредить противника, потому что очень нужен "язык".)

В одной из повестей герой Кондратьева через двадцать лет возвращается в те места подо Ржевом, на исковерканную когда-то, вывороченную и обильно политую кровью землю, приходит сюда, чтобы через прикосновение к памяти прошлого очиститься от мусора повседневной круговерти, остановиться в своем путаном, как ему кажется, беге по жизни, разобраться в себе. "Пройти по той земле - значит погрузиться в прошлое, пережить снова необычайно трудное, но великое. Да, пожалуй, великое, потому как было это преодолением себя ради главного...".

Вот через это "преодоление себя ради главного" и заставляет писатель пройти героев "Сашки", претворяя в художественную конструкцию опыт собственной жизни. В тоне его нет назидательности - есть откровение человека, по всей видимости, немало испытавшего, но сохранившего жизнелюбие как главное качество характера и этим качеством оделившего тех, о ком рассказал.

Оттого с ними легко - с его героями. Поразительно легко (несмотря на суровые обстоятельства, в которых они нередко оказываются) - потому что им свойственны ясность, чистота помыслов, проявившиеся как главная черта, воспитанная временем.

Наверное, в этом и была, может быть подспудная, цель Кондратьева, так долго выдерживавшего в себе свои творения,-? тем, что вступает сегодня в активный период жизни, напомнить, кто они есть, кем рождены, на что в принципе способны. Ведь его безусые еще солдаты, юноши без юности, в нужный час обнаружили то величие духа, которое в себе и не подозревали. Делали то, что требовалось. А нужное было подвигом. Но это видно теперь...

Повесть "Сашка" - о нескольких днях из жизни солдата, рассказанных подробно, неспешно: как текли, из каких дел состояли. Возникающие сквозь народное восприятие его, Сашки, деревенского парня, они предстают во всех подробностях внутреннего отношения героя к тому, чем занят, что видит.

Неспешно о войне - странное определение. Но это так. Для Кондратьева важны не сами события, чьи-то поступки, а состояние духа. Он исследует мотивы поведения типичного человека в экстремальных условиях, которые оказываются чрезвычайно просты, потому что в основе всего - человечность, неистощимая потребность в действенном сочувствии тем, кто вокруг, кто в нем нуждается. И такое неожиданное объяснение где-то даже обескураживает - неужели все так просто?! Но человечность, по Кондратьеву, немыслима без чувства долга и чувства чести. Именно они свойственны Сашке и мотивируют многие его "нелогичные" поступки: и когда он отводит угрозу расстрела от пленного немца, и когда, раненный шальной пулей, прежде чем покинуть передовую, бежит через опасную зону, чтобы оставить товарищам автомат, которых в роте наперечет, и когда мнется у порога деревенской избы по дороге в тыловой госпиталь, совсем оголодавший и обессилевший, стесняется просить пристанища у деревенского люда, набедовавшегося по его, солдатской, вине.

Несколько дней пути от напряжения передовой к тихому утру Москвы - путь к осознанию Сашкой того, что значит его труд там, на линии огня, осознанию важности своего дела, которое, переступая через страх смерти, он делал честно.

На малой сцене Театра имени Моссовета поставили спектакль по мотивам "Сашки", уже явно обогащенные знанием последующих произведений Кондратьева, через которые наше представление о времени, событиях и людях, описанных автором, разрастается вглубь и вширь. (Недаром второстепенные герои первой повести вновь появляются в последующих, "допроявляя" себя; а порой и становятся центральными персонажами- как лейтенант Володька, спутник Сашки по госпитальным мытарствам, дальнейшей судьбе которого посвящена повесть "Отпуск по ранению".)

И потому, должно быть, режиссер Г. Черняховский нарушает последовательное течение событий, которые теперь, внезапно всплывая, наступая друг на друга, "прокручиваются" в голове Сашки, вновь заставляют его окунуться в то, что осталось позади, в то, что теперь есть его выстраданный и преодоленный опыт жизни. И если герой Кондратьева шагал в настоящее, которое там, на "передке", он отстаивал, то в спектакле Сашке предстоит "погрузиться в прошлое", вновь пережить то, что позади, - отчего яснее и отчетливее мы понимаем заслуги таких, как Сашка, перед молодостью 80-х, тех, кого ему, быть может, не пришлось узнать, но кому он дал возможность быть.

Спектакль начинается, как только мы вступаем в фойе. Из динамиков льются непривычные современному слуху музыкальные интермедии - так хочется назвать песенки, которые "разыгрывают" Леонид и Эдит Утесовы. Старые записи (слышно даже, как шелестит граммофонная игла по заезженной пластинке), старые ритмы, от которых озаряются лица пожилых посетителей театра. Звучат популярные мелодии предвоенной Москвы, те, что своим неприхотливым юмором, зазывным темпераментом помогали, должно быть, сбросить усталость трудового дня. Звучит голос прошлого- мирного июня 1941-го, перечеркнутого войной. Он еще будет звучать, когда откроется дверь и ожидающие двинутся в зрительный зал.

Сразу бросится в глаза, что сцены нет, никакой. Есть узкая полоска пространства вдоль длинной стены перед тремя длинными рядами стульев, которые займут зрители. По ней - свободной полосе - и идешь осторожно в поисках своего места. Осторожно, потому что иначе рискуешь наступить на старые солдатские ватники, какой-то бесформенной кучей брошенные на полу, или задеть странное сооружение у стены - кусок "занавеса", спущенного с верхней осветительной площадки, состоящего из таких же истрепанных ватников, "спекшихся" друг с другом так, что совсем потеряли форму.

На стене мы разглядим красный столбик со звездой (фронтовой могильный знак), с девичьей фотографией. И треугольные конверты разглядим, что кое-где затерялись в карманах отслуживших ватников.

А из динамика еще доносится задорная и совсем мирная мелодия.

Потом она затихнет и мы затихаем, ненароком заприметив пожилую женщину, в старомодном платье и платке, по-крестьянски обтянувшем голову. Она, объявившись неизвестно когда и непонятно откуда, неспешно пройдет по освободившейся площадке, подметая затоптанный только что пол. Такие и сейчас встречаются - или уборщица, или кто..

Только вдруг дрогнет то странное висячее сооружение из ватников, разойдется в середине, и в проеме покажется заспанное, ошалелое какое-то мальчишеское лицо.

- Что это, мать? Москва, что ли? - спросит парень, цепляясь глазами за сидящих перед ним.

- Москва, сынок, Москва! Спи, - подтвердит женщина, не отрываясь от своего занятия.

А он разведет в стороны полы занавеса, и мы угадаем, что сидит он на скамейке московского метро, только не сегодняшней, новенькой, блестящей, а потертой, потерявшей цвет, и медная арка, в которую она вмонтирована, вся пожухла, полиняла, точно прокоптилась или крепко обработана сыростью.

- Москва-а! - протянет парень в видавшей виды гимнастерке, с белой марлевой веревкой-подвеской, болтающейся на шее. И в возгласе его послышатся одновременно и облегчение и горечь..

Эта скамейка московского метро - доминанта оформления, предложенного художником О. Шейнцисом. В спектакле - конечный пункт Сашкиных перипетий и отправная точка в прошлое. Кусочек Родины, то неотъемлемое его, Сашкино, что все время присутствует в памяти, как осязаемая реальность, и пока стоит, пока есть на земле, - все Сашкины невзгоды и лишения не напрасны, имеют смысл. Потому что все, через что пройдет Сашка в своих воспоминаниях, будет так или иначе связано с понятием Родины - ее престижа, чести, ее любви и ненависти. Хотя ему совсем несвойственно мерить свою жизнь философскими категориями.

Сашка С. Проханова - обыкновенный человек. Как все - так он и сам считает. И воспоминания его скорее о других, чем о себе. "Видения", наплывающие одно за другим, что тревожат сон, не дают забыться, отдохнуть, - это те его недавние столкновения с действительностью, которые гнетущим осадком легли на душу. Чужая беда, чужая вина, чужая боль. И он переживает их с другими, принимая на себя, насколько это возможно, тяжесть несчастья других. Потому что люди вокруг. Им трудно. Он понимает.

Трудно безрукому солдату (Е. Данчевский), у которого застрял в мозгу звон осколков, одиноко слетающих в таз с пинцета хирурга. И аккуратно прислоненный к стене заботливой санитаркой, он снова и снова мысленно будет возвращать тот звук падающего металла, с которым обрывалась в нем сила работника и вступала в свои права слабость инвалида.

Трудно Володьке (В. Гордеев), молодому, пылкому, неопытному лейтенанту, вынужденному поднять взвод в атаку и быть свидетелем бессмысленной гибели своих людей. Его экспансивность не раз придется прикрывать Сашке, умерять его пыл, брать на себя его оплошность, потому что даже в госпитале, даже раненому, не простится командиру то, что простится солдату. И в благодарность за долготерпение, бескорыстную поддержку будет Сашке исповедь лейтенанта. То, что копилось, жгло внутри, толкало на рискованные поступки, шквалом обрушится на Сашку в рваном, горячечном монологе лейтенанта: "У меня все "отцы" были во взводе, из запаса, семейные все... Ох, как не хотелось им помирать. А я - вперед, мать вашу так-то, вперед!"

Наверное, это самый трагичный эпизод спектакля, наполненный такой неподдельной человеческой болью актеров, что трудно определить их состояние как игру. Рядом, с нами, прямо среди нас замер Сашка, завороженный всплеском чужого отчаяния. А лейтенант, медленно передвигая непослушные ноги, бредет по краю узкой верхней площадки. Тонкая перекладина покрыта такими же, как внизу, драными ватниками, только они еще каждый отдельно и развешены мирно, точно на отдых или для просушки. И вот на них ложатся руки лейтенанта. "Впе-ре-ед!" - в который раз, издеваясь над собой, ерничая, повторяет ту страшную команду Володька и сам не может оторвать взгляда от того, как медленно сползают ватники, стиснутые его руками, падают к ногам. И кажется, что с исчезновением каждого из них уходит чья-то жизнь, превращается в прах, в ничто..

Память - это зарубки в душе. Сашкина память - раны, которым не затянуться.

В повести В. Кондратьева Сашкина воля к жизни преодолевала груз памяти. Ему, чтобы помнить, нужно было еще, по крайней мере, выжить.

В спектакле Сашке дано понять - через какие испытания ему, человеку, довелось пройти. Понять и принять свою судьбу. Чтобы жить за тех, кому этого блага не досталось. Как Жорке, сгинувшему от случайной мины. Нога в гипсе, рука на перевязи, под танкистским шлемом голова - вся перебинтованная, еле тащится с прискоком, а... сияет, точно самый счастливый на свете. "Жорка, что ты все - красота да красота?!" А Жорка (Ю. Беркун) перехватит самокрутку, что дымили попеременно Сашка с лейтенантом, и заторопится урвать побольше табачного дымку. А потом оторвется и снова за свое: воздух - красота, небо- красота, вот ранило, значит, жизни, по крайней мере, два госпитальных месяца еще отпущено - красота! Шагнет в сторону, затянув такую же "блаженную", как и возгласы его, песенку, приподнимет шлем, пародируя джентльменское приветствие, и.. не станет Жорки. Грохнет взрыв, шлем ударится об пол. Жорка медленно побредет поверху, еле слышно продолжая неуместный свой напев. Но это будет уже не он - Саш-кина боль о нем. Так звучит в тебе при расставании голос близкого человека, так всплывает его облик - эфемерный и все-таки существующий, пока держится в памяти.

Герои спектакля и появляются такими, как увидел их Сашка, как запомнил, какими они вошли в его жизнь. Потому их сценические характеристики конкретны и прозрачны. Нет, здесь нет резких красок, но хоть в одной черте они открываются до конца. В той, какой коснулись Сашкиной судьбы. (И как выяснится, если читать последующие произведения В. Кондратьева,- они-то, эти черты, и стали решающими в определении жизненной позиции, степени жизнестойкости некоторых персонажей, к которым писатель возвращается.)

Но спектакль - не только Сашкины воспоминания. Спектакль этот - путь Сашки к осознанию справедливости своих внутренних решений, которые были порывами и обернулись поступками.

Как недолгая радость свидания с медсестрой Зиной, которая не ему подарила свою любовь, хотя и подала когда-то надежду, и эта стойкая надежда питала его силы там, на передовой. Заурядная, в общем, история. Но для Сашки С. Проханова - важный этап его духовного взросления. Не случайно хрупкая, конопатая, ничем не приметная особенно Зина (Л. Кузнецова), с ее скованной лаской и томящими недомолвками, с ее безвинной изменой, остается в видениях Сашки белой, влекущей и доброй, отчего не может он говорить о ней без благодарной нежности. "Зина!" - в который раз вскрикнет Сашка в дремотном бреду, и этот зов прозвучит как прощание и прощение.

Наверное, тем и удивительна проза Б. Кондратьева, что, возвращая нас в полосу испытаний военного времени, отстаивает гуманность как единственно подлинную и вечную ценность. Потому что понятие это универсально: включает в себя кроме многих качеств и отвагу, и патриотизм, и непримиримость, и милосердие.

Недаром главное испытание на человечность проходит Сашка в истории с пленным немцем. Только в спектакле ситуация оценена уже с исторической дистанции.

...На той самой скамейке метро сидят они почти рядом: холодный, непроницаемый, но весь в напряженном ожидании своей участи Немец (В. Сторожик) и Сашка, озадаченный новой заботой. Из врага, за которым пришлось поохотиться, Немец превратился в живого, конкретного человека. Вот он, близко - а ненависти к нему нет. Сашка рассматривает свой "трофей" с любопытством и сожалением: "Чего боишься? Мы не вы. Пленных не расстреливаем". Недоверие Немца задевает Сашку. За свое слово он отвечает - видишь, в листовке про то сказано, втолковывает он Немцу, как нерадивому ученику. Странный этот разговор - мирный. И вот уже Сашка улыбается-понял Немец, понял, смотрит в глаза конвоиру настороженно, но обмяк чуть-чуть.

А Комбат (А. Ливанов), оторвавшись от фотографии на могильном столбике ("Убили вчера нашу Катеньку. Переживает комбат",- шепнет вездесущий ординарец), медленно поднимет и упрется в Немца мутными от горя и вина глазами, в которых столько отчаяния от невозвратимой потери, что трудно вынести этот беззвучный человеческий вопль. Перед ним - враг. Перед ним - чудовище, лишившее его любви. Перед ним - ответчик за бессмысленную гибель дорогого человека. Превозмогая ярость, Комбат еще пытается держать марку командира, соблюсти правила. Но допрос для него - месть. Это чувствует, видит Немец и теряется, робеет, оказавшись один на один перед фактом варварства "военной стратегии" своих сограждан, - крушения чужой ни в чем не повинной жизни. Но - молчит. Он солдат. У него свой долг. И тогда зловеще тихо звучит приказ Комбата: "В расход".

"Погоди, погоди", - сторонится Сашка услужливого Ординарца (В. Горюшин), вполне готового "кончить" это "дельце" и уже приглядевшему для себя крепкие сапоги пленного. И за этим "погоди" - смятение, растерянность, внутреннее сопротивление приказу, который не подлежит обсуждению. Война. Но Сашка дал слово. И он оттягивает минуту. Смотрит на Немца растерянно, не зная, как и чем остановить неминуемое. Снова двое на скамейке. Московской, Москвы - за которой правда и справедливость. Двое перед лицом несправедливости. И когда Сашка под взглядом приближающегося Комбата просто встает рядом с Немцем, опустив автомат и чуть прикрыв того плечом, - испытываешь облегчение. Встает и ждет решения участи двоих: своей и противника, который ему поверил.

Трудно передать словами то щемящее чувство, которое охватывает, когда Немец, только что "отбитый" Сашкой у смерти, медленно опускается на колени на ту самую груду ватников, что, осиротев, превратились в бесформенное тряпье, и приникает к ней, точно молит прощения у тех, кому не оставил права на жизнь, точно вбирает в себя боль земли, затоптанной и его сапогами. А Сашка, потрясенный, подхватывает его, тянет подняться...

В повести Немец хранит достоинство солдата и тем вызывает уважение Сашки. В спектакле ему дано прозрение.

И в том, как "неэффектно", тихо ведет свою роль молодой артист В. Сторожик, глубоко проживая ситуацию, как тонко подхватывает настроение минуты С. Проханов и как силен эффект воздействия их трагического диалога, - стиль спектакля, поставленного Г. Черняховским, секрет его пронзительности.

В том и проявляется дань уважения автору всех участников постановки, что главной задачей каждый ставит докопаться до истины чувств, движущих теми людьми, по-человечески понять своих героев, примерить на себя их обстоятельства. Больше того, мне казалось, что спектакль этот - объяснение в любви писателю, который заставил молодых актеров в чем-то взглянуть на себя иначе, сделал их внутренне богаче и мудрее. Вот так случается, что с открытием книги в твою жизнь входит праздник- праздник прикосновения к настоящему слову, настоящему поступку, выходящему за рамки собственно искусства. И это открытие внедряется в твое существо, будоражит, зовет к действию, неизвестно и непонятно к какому, - но нужен выход тому возвышающему непокою, который зреет внутри.

И еще спектакль показал, что так безоглядно влюбляться и так духовно расцветать, как это случилось с участниками "Сашки", совершенно опрокинувшими мое, например, представление о границах их актерских дарований, - не только завидная участь молодых. О. Калмыкова, многоопытнейшая актриса театра, в этом спектакле поднялась до таких трагических высот, что справедливо было бы назвать свершившееся удивительным взлетом творческого самовыражения.

...Когда Немец, наконец, смог встать, он наткнулся на тяжелый вопрошающий взгляд женщины, застывшей на его пути. Той, что приласкала добрым словом Сашку, пробудившегося на скамейке. Она и потом все время присутствовала здесь, среди происходящего: что-то убирала, приносила, поила Безрукого, просто, тихо пристроившись на ступеньках лестницы, глядела и слушала. Вроде бы во всем, что происходило, она была ни при чем, но все принимали помощь из ее рук как должное, естественное. Мать - так окликнул ее Сашка. Она и была Матерью, воплощая в себе ту женскую участь, значение которой не умерила, а усилила война. Такого персонажа нет в повести Кондратьева. Но Сашка стремится в Москву, чтобы повидать мать, ведь деревня их рядом. И лейтенант просит друга об одном - матери письмо переправить, что, мол, жив-здоров. Память о матери - как надежда, как воля к жизни - стережет героев на их шатком пути.

Г. Черняховский вводит в спектакль образ женщины-Матери как еще одну важную лейттему. О. Калмыкова подхватывает режиссерскую мысль, делает свой рассказ о материнской доле и материнском сердце зримым и обстоятельным. Каждое ее появление необходимо другим - пусть это всего лишь вовремя поданная кружка, аккуратно собранный мусор или осторожно задернутая штора. Все эти мелочи создают особую атмосферу, успокоение, подобно тому, как легкий шелест листьев придорожного куста, его слабая тень несут облегчение истомленному жарой.

Она - солдатская память о доме, простом человеческом счастье, положенном каждому от рождения. Главная святыня памяти, главный источник силы.

Актрисе дает режиссер монолог, который в контексте спектакля звучит как реквием всем сыновьям, которых не дождались матери.

Есть у Кондратьева рассказ "На поле Овсянниковском" (том самом, где таяла Сашкина рота). О женщине-крестьянке, что среди проходящих через ее прифронтовую деревню солдат встретила сына. А потом почуяла, что ранен он, потерян на поле и зовет ее. Почуяла и пошла. Разыскала сына среди растерзанных тел - покалеченного, но в сознании еще. Поволокла с бранного поля. Но не дал фашист уйти сыну живым..

Мать - О. Калмыкова поведает нам эту трагическую страничку своей судьбы скупо и сдержанно. Выговорит про свою беду так - словно для чужого облегчения: вот, мол, всем досталось, каждый хватил горя. И опять замкнет в себе печаль, приглядит новую заботу.

Лишь в финале, сворачивая отслужившие ватники, аккуратно соберет и сложит в свой карман белые бумажные треугольники, сыновьи послания в родные края, что не достигли адресата, застынет над измятой фотокарточкой, у которой уже нет и не будет владельца...

И все же спектакль этот не о горе, не о ненависти-о мужестве жить. О высоком достоинстве советского человека, проверенном и доказанном не однажды. И то, что он родился на малой сцене, лишен каких бы то ни было театральных "обманов", не прикрыт ничем, кроме потока актерских озарений, выверенных твердой режиссерской концепцией,- делает спектакль знаменательным явлением современной театральной Жизни. Теперь, после "Сашки", понимаешь, какой возможностью обладает этот новый театральный феномен - малая сцена, какой заряд в себе заключает: разворачивает чужую жизнь, как страницы книги в твоих руках, позволяет к ней приобщиться, ею переполниться. Это одновременно и эффект искусства (если перед нами искусство) и эффект способности человеческой природы. Его открыли для себя и для нас молодой режиссер и актеры Театра имени Моссовета, сделав нашим общим духовным достоянием гражданский поступок писателя Вячеслава Кондратьева.

На премьере я увидела автора. Все окружающие плакали. И не было стыдно. Это были слезы сопричастия и благодарности за минуты редкого в театре душевного подъема. А он сидел, окаменевший, точно не веря, что такое дано почувствовать другому поколению, что дети иной эпохи (на сцене и в зале) способны принять и разделить трудный опыт отцов. А может быть, думал о том, что был прав, именно теперь подарив жизнь своим героям.

И. Силина, 1981

» Театр » Спектакль "Сашка"