Н. Бурляев. "Я смерти не боюсь, я видел свет..". Глава 15

Дворцовые часы прозвонили половину восьмого. За окнами собирались сумерки, фиолетовые облака дымными клочьями стремительно и низко проносились над дворцом, и от этого казалось, что изумрудно-золотая, сияющая огоньками свечей столовая и все присутствующие в ней несутся, плывут куда-то, словно мираж в необозримых просторах океана...

...Я засыпал спокойно: я наконец знал свою участь...

- Поручик! - позвал меня из мрака знакомый хриплый голос, и я сразу узнал своего друга, подпоручика артиллерии Мамацешвили, с которым мы были знакомы давно - по дому Чавчавадзе.

- А-а, Котэ!

Он выплыл из темноты, и мы, плечо к плечу, продолжили свой путь по нашему лагерю, белеющему пятнами палаток и расцвеченному огнями множества костров, разбросанных по долине почти до самых гор.

Я первым прервал молчание:

- Поутру веселенькое дельце затевают: восемь тысяч столкнут. Прольется кровушки! Название у речушки подходящее, романтическое, на французский манер... Ты не помнишь?

- Валерик, - произнес Котэ хрипло. - Речка смерти... Я тебя искал, генацвале, видеть хотел. Есть бутылка кахетинского, есть сыр. Пойдем ко мне!

- Гаумарджес!

- Гагимарджеба!

Мы пили, ели вкусный овечий сыр и, прикованные к огненной магии костра, говорили обо всем на свете свободно и просто: нам всегда было хорошо вдвоем.

- Почему ты печален, Мишо?

Я снова тяжело вздохнул:

- У меня несчастный характер, Котэ. Воспитание ли меня сделало, Бог ли меня так создал, не знаю. Я надеялся, что скука не живет под пулями - напрасно: через месяц я так привык к их жужжанию и к близости смерти, что, право, обращаю больше внимания на комаров, - и в который раз я шлепнул себя ладонью по шее, стряхнул убитое насекомое.

- Я прочитал твоего "Героя", Мишо. Знаешь, никогда ни над какой книгой не плакал, над "Героем" твоим плакал. Ведь это и обо мне. Да что обо мне?! О любом человеке. Если он только в этом признается себе... Ара! Почему они говорят, что ты свой портрет написал?! Ведь ты - другой: я тебя вижу!

- Спасибо, Котэ! Меня трудно растрогать, но ты первый говоришь мне такие слова. Да, Котэ! Тут не один я: тут пороки всего поколения, во всем нашем "блеске". Точнее - "падении". Тут все, что я сам в себе ненавижу, чего боюсь, от чего хочу откреститься, выжечь из души каленым словом, чтобы вновь не родилось. И я выжег. И убил его в конце. И поставил точку. Он не должен был жить. Ты знаешь, отчего они его так ругают беспощадно? Оттого, что в нем больше правды, нежели бы они того желали. Но сколько можно кормить людей сластями? У них от этого испортился желудок: нужны горькие лекарства, едкие истины. Нет, Котэ! Я не мечтал сделаться исправителем людских пороков. Боже меня избави от такого невежества! Будет и того, что болезнь указана, а как ее излечить - это уж Бог знает... Недавно я сам перечитал "Героя" и убедился в искренности того, кто так беспощадно выставил напоказ собственные слабости и пороки... И, по-моему, история души человеческой, хотя бы самой мелкой души, едва ли не полезнее истории целого народа...

- Ты знаешь, - сказал Котэ, наливая нам остатки кахетинского, - мне показалось, что у твоего "Героя" есть нечто общее с "Исповедью" Руссо.

- Ты мне польстил, Котэ: я люблю Руссо... Но его "Исповедь" имеет уже тот недостаток, что он читал ее своим друзьям... Ладно, Котэ! Про свою печаль я тебе сказал. А почему так грустен ты - всегда, а сегодня - особенно?

- Убьют меня скоро, генацвале, - без тени трагизма, просто ответил Котэ.

- Может быть, поэтому мы чувствуем такое родство, - улыбнулся я и добавил, поднимая бокал: - Живи долго, Котэ! Гаумарджес!

- Живи всегда, Мишо! Гагимарджеба!

Артиллерийский расчет подпоручика Мамацешвили находился на открытой поляне, возле него не было никакого прикрытия, и противник лавиной шел на них, угрожая вот-вот сломить сопротивление. Котэ вынужден был саблей защищать свои орудия. Гибель их показалась мне неминуемой, и я повел к ним на помощь сорок своих охотников-партизан, отобранных со всей кавалерии.

Я прицелился на скаку и не дал исполниться вчерашнему предчувствию Котэ: попал в руку татарину, поднявшему нож над спиною подпоручика. Татарин скорчился от боли и выронил клинок. Мои партизаны налетели, дико вопя, сметая неприятеля, обращая его в бегство - артиллеристы были спасены.

Я осадил взмыленного коня перед орудием Мамацешвили. Шальная пуля прожужжала и сбила кору с дерева подле моей головы.

- Славный звук, - сказал я, переводя дыхание и облизывая запекшиеся губы. - Еще поживем, Котэ!.. Эх, сейчас бы кахетинского глоток!

Котэ благодарно улыбнулся и, подмигнув, бросил мне свою фляжку. Я отпил пару глотков и возвратил ее.

- Шестой час рубимся, а конца все не видно. За мной! - крикнул я своим охотникам. - На завалы! Штурмом!! Вперед!!!

Когда бой утих, я со своей разгоряченной командой возвращался к реке. Утомленный зноем и битвой, я вошел в воду, хотел напиться, зачерпнул - вода была мутной и красной... Стоя по колено в кровавой реке, я оглядел арену, на которой только что действовал и я сам: скрюченные трупы запрудили речку, качались в ее пунцовых потоках. На берегу мертвых сносили в одно место, в одну большую груду. Выкрикивали фамилии убитых... "Подпоручик Мамацешвили!.." Двое солдат пронесли мимо меня Котэ и свалили его в кучку поменьше - офицерскую. Около его сердца едва чернели две ранки, и кровь еще сочилась по рубашке, но Котэ был мертв. Меня затошнило, хотелось плакать. Сквозь туман я с трудом различал происходящее под этим неохватным голубым небом, подле проступающих в пороховом дыму величественных гор, а сознание непрестанно задавало мне один и тот же вопрос: "Зачем?.." - и, по привычке, облекало его в стихи:

Жалкий человек. Чего он хочет!.. небо ясно, Под небом места много всем, Но беспрестанно и напрасно Один враждует он - зачем?

- Поручика Лермонтова представить к награждению золотой саблей с надписью "За храбрость!". - К этому генерал Галафеев добавил менее официальным тоном: - Кроме того, по ходатайству вашей бабушки, вам предоставляется отпуск в Петербург для свидания с нею...

Солнечным утром ко мне заглянул Краевский. Напевая какую-то дребедень, я стиснул его в объятиях, опрокинул на пол. Он барахтался на полу в солнечных лучах, улыбаясь, приговаривал:

- Ну, полно, полно. Перестань, братец, перестань. Экой школьник. Отвяжись. Да скажи, ради бога, что с тобой?

- Андрей! Говорят, скоро решится вопрос с моей отставкой. Господи, скорей бы уж. Тогда я смогу совершенно предаться делу. Мы должны основать новый журнал, жить своею самостоятельной жизнью и внести общечеловеческое - свое, русское, самобытное. Ну сколько можно тянуться за Европою да за французским! Я вот многому научился на Востоке. Мне бы хотелось проникнуть в таинства азиатского миросозерцания. Поверь мне, там, на Востоке, - тайник богатый откровений.

Тот день мы провели с Андреем почти до вечера, завтракали, потом обедали и непрестанно говорили, вернее - непрестанно говорил я:

- Ну, Андрей, наиздавал ты здесь много моего, пока я вояжировал. Спасибо тебе. На меня такая мода - разрывают. Да. А ведь было время, когда я искал доступа в это общество, и двери салонов были для меня закрыты. Теперь я возбуждаю любопытство, передо мною заискивают, меня всюду приглашают, самые хорошенькие женщины выпрашивают у меня стихи и хвастают ими, как величайшей победой. А желающие, чтобы в их салонах собирались замечательные люди, хотят, чтобы я бывал у них, потому что ведь я тоже... Да, художник должен пройти через это: преодолеть искушения необыкновенностью и дожить до простоты - без позы, байронизма, так сказать, без гордыни и самоуничижения, ведь главное свойство высокой, пылающей души - простота. Если он выживет в суете этой и доживет до внутреннего покоя - он спасен. Спасен сам и может помочь многим: ведь он переболел чумою мелочного тщеславия и распада, не предал истины ни за какие искушения дьявола...

Когда мы прощались, уже в прихожей, подавая мне саблю, Андрей сказал:

- Твое последнее стихотворение - дивная вещь! Превосходная, но там есть в одном стихе маленький грамматический промах, неправильность.

- Что такое?

- "Из пламя и света рожденное слово..." Это неправильно, не так. По-настоящему, по грамматике надо сказать: "Из пламени и света..."

- Да если этот "пламень" не укладывается в стих? Это вздор, ничего. Ведь поэты позволяют себе разные поэтические вольности. И у Пушкина их много. Однако... сейчас... попробую... "из пламени света"... "из пламя"... нет, ничего нейдет в голову! Печатай так, как есть. Сойдет с рук...

- Хорошо. - Андрей задал мне последний вопрос: - Зачем ты не берешь ничего за свои стихи? Книгопродавцы готовы платить тебе, как Пушкину, по золотому за каждый стих.

Я ответил:

- Можно сказать словами Гёте: "Песня, которая льется из уст, сама по себе есть лучшая награда". Гёте прав. Истинно сказано, Андрей: даром получили, даром отдавайте...

В эту ночь мне не хотелось видеть плохие сны, но почему-то то и дело всплывало передо мной лицо Христохреныча, я смахивал его в бездну закрытых глаз, но он снова и снова выплывал. Может быть, будет что-то интересное, подумал я и позволил ему занять мое внимание... Но ничего "интересного" с ним не произошло. Он, конечно же, был в окружении своих "друзей" и опять в той же комнате с камином и портретами императоров. С ними сидела какая-то огромная женщина, я видел лишь ее спину и руку - унизанные кольцами и перстнями пальцы. Она ловко взяла этой массивной рукой толстую пачку ассигнаций, что подал ей Христокровыч...

Я кружу в танце красавицу Соломирскую и осыпаю ее экспромтами:

Увы, как скучен этот город,
С своим туманом и водой!..
Куда ни взглянешь, красный ворот,
Как шиш, торчит перед тобой...

Музыка смолкает, красавица не слышит этого, смеется в наступившей тишине. Я понимаю, что наше поведение дерзко и неприлично в моем положении, и почему-то нарочно испытываю судьбу - пред очами Бенкендорфа, Клейнмихеля, Нессельроде и самого Государя. Иду по залу и чувствую, что я - в центре внимания, слышу реплики в свой адрес:

- Он слишком своеволен.

- Он настойчиво плывет против течения.

- Ведет себя, как враждебно настроенный иностранец в своем отечестве, которому он всем обязан.

- Что находят в нем наши дамы?

- Ему можно удивляться, но любить его нельзя.

- Фокусник... Он думает, что своими гримасами напоминает толпе Пушкина...

- Везде первый подвергался выстрелам хищников и во главе отряда оказывал самоотверждение выше всякой похвалы! - Это сказал генерал Галафеев императору; добряк Аполлон, но в другое ухо Государя вливается совершенно иное:

- Вы представить себе не можете, какой это грязный человек...

И я выхожу в соседнюю залу - передохнуть. Но меня обступают.

Какая-то угодливая дама, которую я впервые вижу, протягивает мне мою книжку и перо.

- Пожалуйста, Михаил Юрьевич, напишите мне что-нибудь... И умоляю вас, завтра непременно к нам - отобедать. Моя дочь без ума...

И я приписываю к заглавию книги: "Герой нашего времени" упадет к стопам ее прелестного сиятельства, умоляя позволить ему не обедать..." Дама меняется в лице:

- Верно, вы о себе самого высокого мнения?

- Вы не ошибаетесь.

Даму словно ветром сдуло, но на ее место заступают новые "обожатели":

- Пожалуйста, познакомьте нас с вашими новыми стихами!

- У меня очень мало такого, что интересно было бы читать.

- Однако...

- Все пустяки. Впрочем...

Я вижу здесь лица своих бывших однокашников по Университету, по юнкерской школе, по полку, и дерзкая мысль пронзает меня, и я, не раздумывая, начинаю читать:

Печально я гляжу на наше поколенье!
Его грядущее - иль пусто, иль темно...

Я хлещу их по лицам безжалостно, вижу, что многие даже возмущены, но я желаю возмущать их и жечь.

- Это же лучшая гадалка в Петербурге... в России. Я вел Монго к ворожее - знаменитой мадам Кирхгоф - едва не на аркане.

Особенно он начал сопротивляться, когда мы поднимались по лестнице к ее дверям.

- Ты, наверное, не знаешь, Монго. Это же она предсказала Пушкину смерть "от блондина". Или ты не слышал, что вчера про нее говорили на балу?

Монго остановил меня за руку перед самой дверью гадалки, серьезно сказал:

- Слушай, Мишель, не по душе мне эти ведьмы. Как знать, может, эти предсказания и волокут человека за собой. И Пушкина... давай не пойдем - еще не поздно. Не должно умному, сильному человеку слушать гадалок. Нужно верить в свою звезду... и...

- А может быть, я вовсе не сильный, - и я дернул звонок, улыбнулся: - Ну, перестань, Монго. Ведь ужасно интересно: будет ли отставка. А свою судьбу я знаю сам.

В это мгновение дверь медленно, со скрипом отворилась, и перед нами возникло белобровое и беловолосое лицо неопределенных лет, но явно мужского пола. Лицо приветливо улыбнулось, но обдало холодом, а из недр квартиры донесся женский голос - властный и низкий:

- Сколько раз говорила, смажьте дверь, неприлично. Пусть войдут.

Мы последовали за "привратником": повсюду в апартаментах царили тишина и полумрак. В комнатах, заставленных старинной мебелью, словно живые тени, двигались люди. Они попадались и нам навстречу: проплывали мимо, изучающе осматривая нас.

В гостиной нас встретила сама мадам Кирхгоф.

- Вы подождите там, - сказала она Монго, едва мы переступили порог комнаты, и, растерявшись от неожиданности, он робко вышел за "привратником".

- Я ожидала тебя, - сказала гадалка, когда мы остались одни.

Не могу сказать, что я был польщен тем, что меня здесь "ожидали". Я поразился.

- Что тебе угодно знать? - спросила гадалка.

И я задал свой вопрос - небрежно, по-светски:

- Я хотел бы знать, буду ли я выпущен в отставку? И еще... Останусь ли я теперь в Петербурге?

- Встань сюда. - Массивной рукой, унизанной кольцами и перстнями, ворожея показала на вытканный на ковре большой круг. Мадам Кирхгоф, сотрясая пол, прошествовала в соседнюю комнату, сплошь заставленную зеркалами, заваленную сосудами, медными тазами, свечами и прочими предметами, назначение которых я не всегда угадывал. Ворожея склонилась над столом, исчезнув из моего поля зрения, и я, чтобы лучше ее видеть, придвинулся к самому краю круга и сразу услышал ее окрик:

- Стой спокойно!

Колдуя над медным тазом, наполненным водою, гадалка подняла правую руку так, что она оказалась над отраженною в зеркале моей головою. Властно, жестко произнесла, словно приговор:

- В Петербурге тебе вообще больше не бывать! Не бывать и отставки службы! А ожидает тебя отставка, после коей уж ни о чем просить не будешь!

Когда "привратник" выводил нас на волю, я шепнул Монго:

- Все наврала... Отставка должна быть непременно. Недаром меня вызывают в Главный штаб...

Библиотека » Н. Бурляев. Страницы жизни М.Ю. Лермонтова. Киноповесть