Н. Бурляев. "Я смерти не боюсь, я видел свет..". Глава 7

Я любил видеть сны наяву или явь сквозь сон - не определить словом. Закрывая глаза, я мог мгновенно уноситься сознанием куда ни пожелаю, видеть все, что мне захочется, а иногда даже и слышать мои сновидения... Так однажды я даже узрел мгновение собственной смерти, но это было настолько отвратительно, что я дал себе зарок не "любоваться" этой картиной до конца жизни. Однако с тех пор я знал, что декорацией моего последнего акта будут Кавказские горы, а местом, в которое мне угодит свинец, явится грудь...

Накануне ареста мне снился любопытный сон.

По длинному полутемному коридору шел Александр Христофорович Бенкендорф; он по-отечески потрепал по щечке пухленькую горничную и совсем не по-отечески хлопнул ее по заду, отворил дверь и исчез за ней. Для меня двери не преграда - я последовал за ним.

Огонь в камине и свечи на круглом столе трепещущим мерцанием освещали стены, украшенные портретами русского и австрийского императоров и какими-то живописными видами, вглядываться в которые я не стал: происходящее в комнате было интересней. За столом в креслах сидели граф Нессельроде и Клейнмихель, у каждого в руках - по листу бумаги, такой же лист достал из кармана, развернул и положил на стол Бенкендорф; я знал, что все три листка - списки моего стихотворения на смерть Пушкина.

Граф Нессельроде тыкал в список толстым указательным пальцем и что-то говорил, я не вслушивался. Сознание мое было занято сочинением стихов, что, однако, вовсе не мешало моим наблюдениям за "троицей":

О, полно извинять разврат!
Ужель злодеям щит порфира?
Пусть их глупцы боготворят,
Пусть им звучит другая лира;
Но ты остановись, певец,
Златой венец не твой венец...

Потом заговорил граф Клейнмихель, и почему-то он то и дело обращался к портрету нашего Государя, словно приглашая его в союзники.

Но есть поныне горсть людей,
В дичи лесов, в дичи степей;
Они, увидев падший гром,
Не перестали помышлять
В изгнанье дальнем и глухом,
Как вольность пробудить опять;
Отчизны верные сыны
Еще надеждою полны...

Потом настал черед высказаться и Александру Христомордычу. Не знаю, читал ли он мой список или говорил свое, уставясь в листок, но он не поднимал от него своих глаз, лишь разок кивнул на портрет Николая.

За дело общее, быть может, я паду,
Иль жизнь в изгнании бесплодно проведу;
Быть может, клеветой лукавой пораженный,
Пред миром и тобой врагами униженный,
Я не снесу стыдом сплетаемый венец
И сам себе сыщу безвременный конец...
Пускай виновен я пред гордыми врагами,
Пускай отмстят; в душе, клянуся небесами,
Я не злодей, о нет, судьба губитель мой;
Я грудью шел вперед, я жертвовал собой...

Наконец Бенкендорф свернул листок, встал с кресел и вышел в дверь, в которую вошел. В коридоре он повторил с горничной тот же пассаж и вышел в блистающий светом зал, в котором находились лишь двое: стареющая дама в малиновом берете и в бриллиантах и мой знакомец - толстый барон. Дама сразу же подошла к Бенкендорфу и защебетала. Я прислушался.

- Слышали ли вы, Александр Христофорович, что написал про нас Лермонтов?

Бенкендорф, обращаясь к барону, ответил, неотразимо покровительственно улыбаясь:

- Ну, барон, уж если Анна Михайловна знает о стихах этого мальчика Лермонтова, мне не остается ничего больше, как только сейчас же доложить об них Государю.

Я предузнал мой жребий, мой конец,
И грусти ранняя на мне печать;
И как я мучусь, знает лишь Творец;
Но равнодушный мир не должен знать.
И не забыт умру я. Смерть моя
Ужасна будет; чуждые края
Ей удивятся, а в родной стране
Все проклянут и память обо мне.
Кровавая меня могила ждет,
Могила без молитв и без креста...

Библиотека » Н. Бурляев. Страницы жизни М.Ю. Лермонтова. Киноповесть