Стево Жигон. "Монолог о театре". Музыка

В сцене скандала после прекращения спектакля - когда Аркадина, наконец, вынуждена признать, что напрасно пыталась оправдать свое бездушное ехидство по отношению к сыну,- впервые с озера тихо, вместе с нежными порывами летнего легкого ночного ветерка доносится нежный "русский вальс", "музыка издалёка"... Наверное, в городке по ту сторону озера после неудачи на господской сцене идут репетиции или устроили какую-то вечеринку. Эта нежная музыка как бы делает непристойными все эти ненужные людские разногласия и, как и в начале спектакля, благодаря спонтанной идее слуги Якова, смеясь над бесплодными творческими амбициями Треплева, сейчас она, после всего, взывает к отрезвлению и прощению. Тригорин и Аркадина, элегантно обнявшись, начинают танцевать, а затем эта же самая музыка напоминает Аркадиной о прошлых днях, когда главным танцором был молодой доктор Дорн, с которым она также станцует несколько тактов. Создается впечатление, что именно эта музыка заставляет Аркадину в объятьях Тригорина признать, что обидела сына и что теперь "неспокойна".

Так музыканты-пожарники послужили созданию двух важных сцен в первом действии и помогут еще впоследствии. Мне жаль, что я таким образом, "издалёка", не использовал их в четвертом действии, когда Нина на миг задремала от усталости. Сделаю это, когда буду обновлять спектакль. (Упоминаю эту мелочь, чтобы еще раз обратить внимание: о книге можно сказать, что она, наконец, напечатана, но никогда нельзя сказать о драматическом спектакле, что он, наконец, готов.)

В спектакле, кроме некоторых шумов (ветер, птички, эхо), есть еще один музыкальный номер: Треплев играет на виолончели "Элегию" Массне. Мне показалось, что виолончель соответствует атмосфере пьесы и меланхолии Треплева. В первый раз он играет "Элегию" в конце первого действия после утешительных слов доктора Дорна, и зритель, я предполагаю, подумает, что он и вправду грустен, но после всего все-таки успокоился. Во втором действии ту же самую "Элегию" он играет утром, и она звучит как своего рода душевное успокоение. Но в середине арии Треплев допускает ошибку, хочет ее исправить, ему не удается, и он начинает издеваться над инструментом, как будто виолончель виновата в его плохой игре, ударяет смычком по струнам, и те, кто его слушает внизу в саду (Дорн, Аркадина, Нина, Сорин, Маша), понимают, что сон не исцелил вчерашней раны. Затем он надолго исчезает, а когда появляется в середине второго действия, то бросает к ногам Нины мертвую чайку, которую, как он сам говорит, "застрелил из подлости". В четвертом действии таким же образом он дважды в том же месте арии вымещает свое бешенство на ни в чем не повинном инструменте, а вскоре после того стреляет в самого себя, как будто эта неспособность сыграть правильную ноту в простой музыкальной фразе нашептывает, что борьба бессмысленна, настойчивость напрасна, что у него нет достаточной воли для великих дел и смелости противостоять малодушию. Возможно, следуя этой логике, у меня появилась идея, чтобы "Элегию" сразу же после смерти Треплева, когда он, мертвый, скатывается вниз по ступенькам, пел во всю мощь своего голоса незабвенный Шаляпин. Тем временем несчастная Аркадина, встав на колени, держит голову сына, а все остальные молча наблюдают эту печальную картину. Это так по-шаляпински: в конце, с легким налетом презрения оборвать мелочность течения раздавленной временем жизни. Предполагаю, что сила его голоса показывает нам, что нужно мужественно сносить страдание, находя в нем красоту и повод для новой веры.

Многие считают, что конец спектакля в моей постановке совсем не "чеховский". В тексте пьесы, когда все ужинают в столовой и сцена пуста, вдруг слышится выстрел, и все тут же выбегают, возбужденные, испуганные, не зная, что произошло. Доктор Дорн вспоминает, что, вероятно, лопнула какая-нибудь склянка в его походной аптечке. Озвучив это свое предположение, он уходит в переднюю и вскоре появляется и подтверждает, что его догадка была верной: лопнула склянка с эфиром. Все успокаиваются и возвращаются в столовую. А Дорн берет Тригорина за талию и отводит к рампе: "Уведите отсюда куда-нибудь Аркадину. Константин Гаврилович застрелился". После этого занавес падает. Конец спектакля.

Чехову опять удалось избежать эффектной сцены самоубийства. Опять страшная смерть под его пером стала чем-то обычным, чем-то запрятанным в пустоту обыденности. Я же, напротив, как раз хотел показать эту смерть. К этому меня, прежде всего, провоцировала и в какой-то степени обязывала лестница, ведущая в нашей сценографии из гостиной на второй этаж. Она и ранее помогла ярче решить многие сцены.

Например, сцена, в которой Маша (Ивана Йованович), сидя на лестнице, извлекает из мешочка фишки для игры в лото и продолжает выкрикивать номера и после того, как Тригорин уже выиграл. Выкрикивает их автоматически, отсутствующе глядя куда-то вдаль, апатичная и печальная, так что складывается впечатление, что жизнь - не что иное, как пустое повторение одного и того же, бессмысленное чередование дня и ночи, без надежды на выигрыш, на исполнение каких бы то ни было желаний. Когда она постепенно, отсутствующе и все тише выкрикивая номера, замолкает, она с тем же отсутствующим видом встает, при этом у нее с колен падает шкатулка, а затем из мешочка, который она держит открытым в руке, начинают сыпаться оставшиеся деревянные фишки и, падая по ступенькам, издают долгий прерывающийся звук постепенного угасания.

В моем спектакле рабочая комната Треплева находится на втором этаже. На звук выстрела, как и у Чехова, все испуганно выбегают из столовой. Дорн, как и у Чехова, подтверждает свое предположение, что в его аптечке что-то лопнуло, и как раз в тот момент, когда все снова направились в столовую, их останавливает Треплев, вылетающий, как безумный, из коридора второго этажа, перегнувшись через перила. Он пытается что-то сказать, но не может, падает и, мертвый, валится вниз по ступенькам. Все замирают в оцепенении. Аркадина подбегает к сыну, лежащему на полу, кладет его голову себе на колени, и в этот момент раздается всеохватный, сильный, как ураган, как природная стихия, голос Фёдора Шаляпина, исполняющего последние такты "Элегии" Массне, которую Треплев так безуспешно пытался сыграть на виолончели в течение всего спектакля.

То, что Чехов хотел скрыть, чтобы избежать эффектности показа самоубийства на сцене, я умышленно показал, и весьма ярко, даже, вероятно, с оттенком некоторого так называемого кича. (Здесь не место пускаться в анализ феномена кича в искусстве, да это и не имеет особого смысла. Нужно только сказать, что кич - понятие весьма растяжимое и что его определенных "доз" не лишены даже величайшие произведения искусства.) Я так поступил не только потому, что трудно было поверить, чтобы мудрый Дорн произнес это: "Уведите куда-нибудь Аркадину..." (Куда ее из дома вести холодной ночью?) Я поступил так еще и потому, чтобы использовать лестницу, как я уже сказал, а более всего, чтобы еще раз попытаться подчеркнуть, сколько драматизма в, на первый взгляд, тихой и скромной рукописи Чехова. Кроме того, я просто хотел, чтобы конец спектакля был эффектным, так как этого ждала публика.

И все-таки это не конец истории о смерти Треплева... Только позднее я понял, что, "разгребая чеховскую породу" и стараясь сделать драматичным то, что у него так обыденно, так обычно, я дополнил еще одним оттенком мозаику характера несчастного Константина Гавриловича Треплева. Я рке несколько раз пытался доказать, что Чехов ничуть не сожалел о его несчастной судьбе. Он считал Треплева избалованным, нерешительным, болезненно тщеславным и притом еще и недостаточно талантливым, чтобы стать хорошим писателем. Более того, он считал скучными его писательские амбиции. Никто не обязан быть писателем, в самом деле! Поэтому он и показывает его человеком, который все, что делает, делает как-то наполовину. Даже когда начинают печатать какой-нибудь из его рассказов, неизвестно, ни кто герой, молод ли он или стар, никто не знает, что думать о прочитанном, да и не случайно, что Треплев подписывается псевдонимом.

Как и все, что он делает, его самоубийство выглядит как-то половинчато. Нажав на курок пистолета, он тут же в ужасе понимает, что вовсе не хотел убивать себя, как будто снова написал рассказ и не уверен, что кто-то захочет его напечатать. Он выбегает из комнаты и, опершись о перила, людям, которые снизу с ужасом смотрят на него, хочет сказать, что он не хотел "окончательно" убить себя, что опять, как и много раз до этого, слишком поздно понял, что ошибся, и с сознанием этого умирает. Убил себя, как убил чайку. На вопрос Нины Заречной, ошеломленной убийством красивой птицы: "Зачем?" - он не может вразумительно ответить. Как не знает, зачем убил чайку, он и в самом деле не знает, зачем убил себя.

Библиотека » Стево Жигон. "Монолог о театре"