Стево Жигон. "Монолог о театре". Новые формы

Показывая на занавес, натянутый между двух стволов, Треплев восклицает: "Это театр!" Таков наш вариант. В переводе: "Вот, что такое театр!" В оригинале между тем: "Вот тебе театр!" Все эти три варианта могут трактоваться по-разному. Возможно, Чехов, устами Треплева хотел сказать, что именно это есть настоящий театр, а можно услышать и значение: "Вот и театр - ничего особенного". Мы не можем точно знать ни того, что хотел сказать писатель, ни того, что имел в виду переводчик. Я же, имея в виду реформаторские амбиции Треп-лева, взял следующее значение: "Только такой театр - настоящий театр". То есть театр без кулис... Если Треплев выступает за "новые формы", логично, что он пер-вым делом откажется именно от традиционного сценического портала с боковыми кулисами, что и теперь составляет неотъемлемую так называемую театральную коробку без четвертой стены. "Вот тебе театр! Занавес, а потом пустое пространство!" (у переводчика на сербский - "простор"). Чехов употребляет слово "пространство", которое много богаче слова "простор", и мне не ясно, почему переводчик выбрал второй вариант, тем более что в обоих языках оба слова имеют единый ' смысл... Убрал между тем в чеховском тексте: "затем первая кулиса, затем вторая"... Зачем эти боковые кулисы, если они только мешают "пространству"?! Я не верю, что Чехов имел намерение показать половинчатость "новых форм" Треплева и таким способом высмеять их. Я думаю, он сам не мог избавиться от привычной машинерии сценического пространства. Он искал новые формы прежде всего в рукописи драмы, а не в ее визуализации. Художник должен искать прежде всего новое содержание, которое всегда было и всегда будет. Те, кто создают шум вокруг новых форм, скрывают свою неспособность найти новое содержание. Я думаю даже, что Чехов умышленно вложил в уста Треплева высокопарную фразу: "Нужны новые формы!", чтобы ее пустота предвещала напрасные стремления Треплева быть великим писателем-реформатором. В искусстве вообще нет реформаторов и реформ. Реформа - категория общественная, системная, а искусство как раз нечто противоположное какой бы то ни было системе. И главная его цель - указать на банальность общепринятого, привычного и навязанного. Искусство в организации общества всегда видит ограничение свободы, иногда оправданное, а иногда нет, но это не важно. Да, действительно, иногда группы деятелей искусств объявляли декларации и манифесты со своими эстетическими точками зрения. Ван Гог между тем просто рисовал свои картины. Искусство не является общественным движением.

Режиссер не может допустить, чтобы важные фразы не дошли до всех зрителей. Когда речь идет о таких фразах, я всегда стараюсь найти возможность, чтобы актер повторил их хотя бы дважды. Например, в моей постановке "Отелло" в Югославском драматическом театре фразу "Видели ли вы когда-нибудь в руках своей жены расшитый ягодами платок?" Яго кричит из-за сцены, выделяя каждое слово. С этого вопроса и начинается адская интрига Яго. Этот вопрос сильно перегружен психологической напряженностью. Он слишком простодушен по отношению к неописуемо трагическим последствиям, которые он произведет, чтобы Яго мог небрежно вытащить платок из рукава, делая вид, что платок его, в общем, и не интересует. С другой стороны, если спрашивать с большей дотошностью и детально, можно вызвать подозрение Отелло. Играя Яго на Ловриенце, я именно так, бесстрастно, и произносил этот вопрос, глядя в глаза Отелло, и всегда вел себя как-то нарочито небрежно. Как режиссер "Отелло", я отправил Яго (Милан Гутович) на другую сторону насыпи. По дороге он снял рубашку, как бы намереваясь искупаться. Значит, он находился довольно далеко и кричал во весь голос свой слишком важный вопрос, выделяя каждое слово. Эта удаленность освободила его от обязанности придать вопросу какой-либо смысл, наполнив его нюансами. Так вопрос, который Яго прокричал, выделяя каждое слово, дошел до Отелло (он оставался лежать на пляже) да и до публики, лишенный всякой двусмысленности, без всякой "задней" мысли, а все-таки впечатляюще, так как был произнесен громко, ясно и опять-таки дважды, потому что в первый раз Отелло мог его плохо расслышать.

Снова упомяну "Бесов" Достоевского, где великий русский писатель в образе молодого Верховенского хотел создать прототип русского социалиста, а затем в диалоге со Ставрогиным заставил его произнести: "Я мошенник, а не социалист..." Автор почувствовал, что описал Верховенского слишком жестоким для типичного русского социалиста. И поэтому фразу Верховенского "Я мошенник, а не социалист..." я нашел уместным повторить в сцене трижды, так как считал ее ключевой в понимании художественной творческой достоверности Достоевского. Кстати, он признал, что и со своим неприятием западного социализма и с Верховенским переборщил. (Повторение этой фразы, которая в романе произносится только раз, критика, организованно и по очевидной договоренности напустившаяся на спектакль, использовала как доказательство того, что я как режиссер, в отличие от автора, был политически необъективен. А я лишь хотел, чтобы публика не пропустила такую важную фразу. Значит, то, что было режиссерским средством, критика трактовала как политическую пристрастность. Этим она лишь подтвердила свою политическую слепоту и тот факт, что понятия не имеет, какими средствами режиссура может, должна и вправе пользоваться.)

Так и мой Треплев "слово за слово" выкрикивает свою идею фикс о новых формах, бегая по сцене. Она слишком декларативна, чтобы актер мог ею выразить все, что она содержит: неверие в свою одаренность, зависть к успехам матери, да и Тригорина, мечты о дне, когда все поймут, что он своими пьесами вдохнул новую жизнь в театр, сознание того, что напрасно потратил пятнадцать лет и что никто не виноват в том, что он бросил учиться и что чувствует себя неловко в обществе друзей матери, более или менее успешных в жизни. В этом его поверхностном декларативном лозунге: "Нужны новые формы!" кроется его сознание, что он не имел храбрости "вывалиться из гнезда". Той храбрости, которую впоследствии проявит Нина Заречная. Храбрости посмотреть в глаза жизни. И, в конце концов, почему он обязательно должен быть писателем? С каким жизненным опытом? Все-таки он всего лишь избалованный, испуганный, неудавшийся вариант молодого Обломова. Мечтает о незаслуженной славе и страдает из-за несчастной любви, которую, и он об этом знает, вовсе не заслужил.

Намеренно я создал такие условия, что Треплев фразу "Нужны новые формы!" кричит из-за сцены. Почему? Потому что Сорин глуховат и поэтому переспрашивает: "Что ты сказал?" Таким образом, Треплев получает возможность выкрикнуть еще раз свой декларативный лозунг, перебегая при этом через всю сцену и размахивая Нининым костюмом как каким-то флагом.

Итак, фразу "Это театр!" я истолковал как "Это и есть настоящий театр!" Чехов утверждает: "Вот тебе и театр! Одна кулиса, другая кулиса...!" Он был подлинным реформатором театра, но эти две кулисы, о которых говорит "реформатор" Треплев, показывают, что и Чехов осуществлял свою реформу в традиционном театральном пространстве. Почему Чехов, мечтавший о сцене без границ, не использовал хотя бы этот сельский любительский спектакль для того, чтобы предложить нам полностью освобожденное театральное пространство? Значит, и Чехов еще не мог избавиться от старых привычек. (Не смогли и мы после стольких лет, хотя и постоянно пытаемся.) Поэтому такое сильное впечатление производит фраза, которую он вкладывает в уста Треплеву в четвертом действии: "Дело не в старых и не в новых формах, а в том, что человек пишет, не думая ни о каких формах, пишет, потому что это свободно льется из его души". Может быть, он позволил себе "консерватизм" с театральной коробкой, чтобы с большим правом в конце произнести вышеупомянутую фразу?

Библиотека » Стево Жигон. "Монолог о театре"