Золотая коллекция русского кино Смотрите сегодня: "Карьера Димы Горина"

Стево Жигон. "Монолог о театре". Земной Рай Человечества

Из драматизации романа Достоевского "Бесы" (Стево Жигон)

ТИХОН: Не мучьте себя, скажите все, с чем пришли.

СТАВРОГИН: А вы наверно знаете, что я мучаюсь, и что я с чем-то пришел?

ТИХОН: Я... угадал по лицу.

СТАВРОГИН: В Дрездене, в галерее, существует картина Клод Аоррена "Асис и Галатея". Это - уголок греческого архипелага; голубые ласковые волны, острова и скалы, цветущее прибрежье, волшебная панорама вдали, земной рай человечества... Словами не передашь.

ТИХОН: Вы не с этим пришли.

СТАВРОГИН: Все произошло в июне, в 186- году. Я жил в Петербурге, снимал комнату в большом доме в Гороховой. У моих хозяев была дочь, девочка лет четырнадцати, белобрысая и весноватая, совсем ребенок на вид, лицо обыкновенное, но очень много детского и тихого. Ее звали Матрёшей. Однажды у меня со стола пропал перочинный ножик. Я сказал хозяйке. Подозревая, что Матрёша его украла, баба остервенилась, нарвала прутьев из веника и высекла ребенка до рубцов, на моих глазах. Пока она ее била, я нашел ножик. Мне тотчас пришло в голову не объявлять, и сразу же пришло мучительное сознание низости. Но одновременно я ощутил и какое-то так хорошо мне известное неимоверное наслаждение.

ТИХОН: Наслаждение?

СТАВРОГИН: Не подлость я любил, но упоение мне нравилось от мучительного сознания низости.

ТИХОН: Продолжайте.

СТАВРОГИН: Через три дня случилось так, что Матрёша и я остались одни в квартире. Она что-то шила в своей каморке. Наконец вдруг тихо запела, очень тихо. Это с ней иногда бывало. У них на окнах стояло много герани, и солнце ужасно ярко светило. Я тихо сел подле на полу. Взял ее руки и тихо поцеловал. Она рассмеялась, как дитя. Я стал целовать ей руки, взяв ее к себе на колени. Она вся отдернулась и улыбнулась как от стыда, но какою-то кривою улыбкой, в таком испуге, что судорога прошла по лицу. А потом, потом...

ТИХОН: Что потом?

СТАВРОГИН: ...Никогда не забуду этого. Девочка охватила меня за шею руками и начала вдруг ужасно целовать сама. Лицо ее выражало совершенное восхищение.

ТИХОН: И?

СТАВРОГИН: Когда все кончилось, я уже не ласкал ее и... И молча ушел из дому.

ТИХОН: А после вы почувствовали страх...

СТАВРОГИН: Да, к вечеру я опять почувствовал страх, что она меня выдаст. Я возненавидел ее до того, что решился убить. Я решился отказаться от квартиры, но когда я пришел, никого, кроме Матрёши, не было. Она лежала на материной кровати. Я видел, как она выглянула, но я сделал вид, что не замечаю. Мне решительно доставляло удовольствие мучить ее. Я ждал целый час, и вдруг услышал ее шаги. Она стала на пороге в мою комнату. Лицо ее как бы высохло, а глаза стали большие... Я заметил, что она совсем меня не пугается. Вдруг она подняла на меня свой маленький кулачок и начала грозить им мне. Потом отошла и стала к окну. Я услышал, как она вышла на галерею и вошла в чулан. Надо мною жужжала большая муха. Во двор въехала какая-то телега. Я взял книгу, но бросил и, о, какая низость, стал смотреть на крошечного красненького паучка на листке герани...

ТИХОН: На что вы смотрели?

СТАВРОГИН: На крошечного красненького паучка.

ТИХОН: На листке герани?

СТАВРОГИН: Да, да, да... на листке герани. Посмотрел на часы и решился подождать еще четверть часа. Тут я встал, осмотрелся в комнате, все ли на прежнем месте, не осталось ли следов, вышел в коридор, поднялся на цыпочки и стал глядеть в щель. В это самое мгновение я припомнил, что, когда смотрел на красненького паучка, думал о том, как я приподнимусь на цыпочки. Я долго глядел в щель... Матрёша повесилась. После всего я помышлял застрелиться. Но представилось нечто получше. Я ощутил потребность до конца обезобразить свою жизнь и женился на хромой Марье Тимофеевне. Свидетелями были Кириллов и Пётр Верховенский. Да вы их и не знаете. После венчанья я сбежал за границу. Я оказался в одном крошечном немецком городке и, так как целую ночь был в дороге, сразу же после обеда заснул. Мне приснился совершенно неожиданный для меня сон.

ТИХОН: "Асис и Галатея" Клода Лоррена!

СТАВРОГИН: Да, мне приснилась эта картина! Уголок греческого архипелага, голубые ласковые волны, острова и скалы, цветущее побережье, волшебная панорама вдали...

ТИХОН: Вы уже говорили: земной рай человечества.

СТАВРОГИН: Тут запомнило свою колыбель европейское человечество. Боги спускались с неба и приходили к людям... Тут жили прекрасные люди! Они вставали и засыпали счастливые и невинные. Рощи наполнялись их веселыми песнями... Чудный сон, высокое заблуждение! "Золотой век". Мечта, для которой умирали пророки. Когда я проснулся, ощущение счастья, еще мне неизвестного, прошло сквозь сердце мое даже до боли. Как всеохватывающая любовь. В окно моей маленькой комнаты прорывался целый пук ярких косых лучей заходящего солнца и обливал меня светом. Но вдруг среди этого будто бы яркого света я увидел какую-то точку, явственно представил, что это...

ТИХОН: Красненький паучок с листка герани, за которым вы наблюдали, пока ждали четверть часа?

СТАВРОГИН: Да...

ТИХОН: И тогда вы поняли, что больше никогда не будете благородным.

СТАВРОГИН: Да, никогда больше. Ни тогда, ни после смерти, никогда.

ТИХОН: Что это?

СТАВРОГИН: Это история, которую я вам только что рассказал. Я отпечатал ее в трехстах экземплярах, когда придет время, я отошлю ее в полицию и в редакции всех газет, с просьбой гласности.

ТИХОН: Если вы не стыдитесь признаться в преступлении, зачем стыдитесь вы покаяния?

СТАВРОГИН: Стыжусь?

ТИХОН: Стыдитесь и боитесь!

СТАВРОГИН: Боюсь?!

ТИХОН: Смертельно! Сердце у вас большое и сила великая. Это-то меня и ужасает: та великая праздная сила, ушедшая нарочито в мерзость. А скоро вы надеетесь исполнить свое намерение?

СТАВРОГИН: Не знаю. Сегодня, завтра, послезавтра, почем я знаю?

ТИХОН: Если бы кто простил вас за это, незнакомец, молча, "про себя", простил, легче ли бы вам было?

СТАВРОГИН: Я хочу сам себе простить.

ТИХОН: Если у вас такая цель, то как же вы можете твердить, что не веруете в Бога?

СТАВРОГИН: А вы веруете?

ТИХОН? Верую.

СТАВРОГИН: Но не совершенно, не вполне. И уверен, что такую веру вы находите все-таки почтеннее, чем полное безверие.

ТИХОН: Напротив, полный атеизм почтеннее светского равнодушия. Совершенный атеизм - последняя ступень к совершеннейшей вере. А перед вами почти непроходимая бездна.

СТАВРОГИН: Думаете, что не вынесу со смирением их ненависти?

ТИХОН: Не одной лишь ненависти. Их смеха.

СТАВРОГИН: Вы находите, может быть, нечто смешное в моем преступлении?

ТИХОН: Есть преступления, так сказать, поистине картинные, чем больше в них крови, а ваше преступление стыдное, позорное, мимо всякого ужаса, даже слишком уж неизящное.

СТАВРОГИН: Не смейте меня пугать, прошу вас, или я засвищу, засвищу от ненависти и мерзости! Засвищу!

ТИХОН: Я вижу, вижу как наяву, что никогда вы не стояли так близко к новому, самому ужасному преступлению.

СТАВРОГИН: Проклятый психолог! Так знайте же, что я вас столько же презираю, как и самого себя. Никто не может меня судить. А это я написал от нечего делать, из бесстыдства.

Библиотека » Стево Жигон. "Монолог о театре"