Стево Жигон. "Монолог о театре". "Я мошенник, а не социалист..."

Сейчас мне очень дорого то, что я поставил "Бесов" Достоевского. Я взялся за эту постановку в Югославском драмтеатре после репетиций другого режиссера, которые продолжались достаточно долго, но спектакль так и не состоялся. До сих пор многие думают, что я просто продолжил начатую работу. Это неправда. Я полностью отбросил беспричинно хваленую драматизацию Камю, и сделал совершенно новую, свою собственную. Кроме того, из всех актеров в моем спектакле остался один только Иван Бекярев в роли Лебядкина. В упрощенной драматизации Камю многих действующих лиц вообще нет. И, наконец, вместе со сценографом Заричем я полностью изменил сценографию неосуществленного спектакля.

Почему я отбросил столь восхваляемую драматизацию Камю? Не вдаваясь в его устарелые представления о драматургии (будучи бессильным, он даже пользовался рассказчиком), мне не нравился его замысел использовать этот противоречивый роман для пропаганды своей идеи так называемого абсурда Только прагматичный католический западноевропейский ум мог найти в таком русском и таком православном романе идею отрицания смысла и бесполезности борьбы. (Сам Достоевский, кстати сказать, написал в одном своем письме, что когда он работал над "Бесами", то вообще не имел намерения написать художественное произведение, а главной его целью было политическое разоблачение русского социализма как идеи, чуждой славянскому, русскому духу.)

Поэтому в образе молодого Верховенского он попытался показать тогдашних русских социалистов кровавыми террористами, беспощадными разрушителями, жаждущими власти: "...и рухнет балаган...", "...мы должны иметь хотя бы одно или два поколения неслыханного разврата, когда человек обращается в гадину, трусливую, жестокую, себялюбивую мразь..." Между тем Верховенский в конечной расправе со Ставрогиным восклицает: "Я мошенник, а не социалист!" Итак, Достоевский хотел написать памфлет против молодых террористов, которые, желая изменить мир, совершают невиданные преступления, хотел выступить с полным осуждением идей социализма, а все-таки, в конце концов, показал, что его молодой Верховенский, главный выразитель этой идеи, никакой не социалист, а обычный преступник.

В своей драматизации, чтобы подчеркнуть важность этой мысли, я заставил Верховенского повторить эту фразу трижды, хотя в романе он произносит ее только раз. Не только эта фраза, но и признание Ставрогиным своей ничтожности у Старца и, наконец, его самоубийство показывают, что Достоевский просто не мог написать обычный политический памфлет. Самоубийство Ставрогина - это признание вины, а признание вины не может быть подтверждением абсурда. Я не литературный теоретик, но все-таки думаю, что все теоретики, видящие в "Бесах" только памфлет против одной политической идеи, впадают в ошибку, которой избежал великий писатель. Так как этот "памфлет" (а он, по их мнению, является доказательством бессмысленности веры человека в возможность справедливости и стремления к возвышенному) превратился под пером гениального писателя в еще одну попытку найти выход. Превратился в попытку найти причину и даже оправдание преступлениям террористов, да и этот терроризм социалистов-анархистов представить как напрасную, отчаянную попытку изменить "положение вещей". (В "Подростке" Версилов в разговоре с сыном Аркадием восклицает, что разрушение Тюильри было преступлением, и добавляет: "Хорошо, признаю, справедливое преступление...")

Камю хотел из глубоко верующего человека, каким был Достоевский, сделать приверженца своей убежденности в бессмысленности веры. Как будто он забыл, что Раскольников, совершив "абсурдное преступление", пришел к неизбежному покаянию, что это преступление как раз помогло ему уверовать в то, что жизнь имеет цену, вернуть веру в любовь. Как будто он забыл, что Иван Карамазов погрузился во мрак безумия, так как не смог вынести угрызений совести из-за лжесвидетельства. Как будто он забыл, что Дмитрий Карамазов в душе принял на себя вину за преступление, которое он не совершал, так как считал себя виновным "перед Богом", и что убийца Рогожин за свое преступление поплатился помрачением рассудка. У Достоевского все самые тяжкие преступники или признают свои заблуждения, или каются, или теряют разум из-за своего преступления. Ставрогин даже кончает жизнь самоубийством. У Достоевского граница между добром и злом пролегает через боль в душе. Это его знаменитое "все дозволено" всегда приводит его героев к покаянию, угрызениям совести, страданиям и, наконец, к очищению.

Камю в своей теории абсурда, говоря упрощенно, не признает границы между добром и злом. Он проповедует, что все, что делает человек, находится вне морального осуждения. Некому судить. Именно поэтому Камю, мне кажется, не имел права запрягать в телегу своей европейской нигилистской меланхолии Достоевского, который всегда и на самом глубоком дне человеческого падения пытался найти кусочек голубого неба, крупицу веры в высший смысл бытия.

Полагаю, что "Бесы" в драматизации и замысле Камю представляют собой достаточно грубую фальсификацию этого романа. Как раз из-за такого, в сущности, тенденциозного и памфлетного толкования Камю ортодоксального духа Достоевского и не удалась, мне кажется, первая попытка создания спектакля "Бесы" в Югославском драмтеатре.

Совершенно не согласен с теми, кто в Ставрогине видит олицетворение зла, так сказать, "совершенный ноль человечности". Ставрогин - великий мученик своей совести. Достоевский просто не мог создать человеческое существо в одной плоскости. В сцене со Старцем Ставрогин открывает свое чудовищное преступление, признается, что он, глядя на паука на листе герани, подло смотрел на часы и ждал, когда четырнадцатилетняя девочка, которую он изнасиловал, повесится. Между тем в той же самой сцене он рассказывает Старцу о картине Клода Лоррена "Асис и Галатея", которая находится в Дрезденской галерее и на которой уголок греческого архипелага показан как рай на земле. У Достоевского самое гнусное преступление находится, так сказать, в непосредственном соприкосновении с самым идеальным сном. Как и Гамлет, Ставрогин на пути к попытке найти смысл жизни оставляет за собой трупы. Ставрогин, действительно, подло ждал, пока девочка, жертва его похоти, покончит с собой. Но после этого вся его жизнь - непрерывное искупление вины с добровольной казнью в конце. В романе мы застаем Ставрогина уже уставшим от этого искупления, застаем его уже неспособным исправить что-нибудь в своей жизни, но догадываемся, что он, как и Гамлет, в молодости хотел изменить "положение вещей". В этом желании он не гнушался связью с таким разрушителем, как молодой Верховенский. То, что теория литературы в связи со Ставрогиным провозглашает полным отрицанием человечности, это (по крайней мере, я так думаю), усталость от искупления вины, за которой следует хладнокровное наказание самого себя. Не в силах хотя бы немного поправить положение дел, он умирает, не принимая методов Верховенского, как и Гамлет, который, умирая, отрицает методы Фортинбраса.

Библиотека » Стево Жигон. "Монолог о театре"