Фаина Григорьевна Раневская

Знакомство

С Раневской я встретился в ноябре 1964 гола. До этого я видел ее несколько раз.

Впервые - в 1947 году на премьере "Весны" в Зеленом театре ЦПКО. Она, Григорий Александров, Любовь Орлова приветствовали зрителей перед началом просмотра. Ф. Г., впрочем, не приветствовала - стояла немного в стороне. Говорил Александров, затем два слова сказала Орлова ("Я счастлива снова встретиться с вами на экране", - по существу, после семилетнего перерыва - многовато для актрисы, которой перевалило за сорок и которая еще играла девушек - в "Весне", например, начинающую актрису оперетты).

Появление Раневской вызвало особый восторг. Публика аплодировала, веселилась, кричала "Муля!". Из-за этой клички и фразы "Муля, не нервируй меня!", выдуманной самой Ф. Г. и вставленной в фильм "Подкидыш", Раневской пришлось немало натерпеться: от "Мули" ей буквально не было проходу.

Премьера "Весны" прошла со средним успехом: фильм показался громоздким, утомительным, а порой (например, в бутафорских опытах с солнечной энергией) и скучным. Восторг вызвали, пожалуй, только сиены Раневской и Плятта, особенно знаменитый кульбит на лестниие, фразы Маргариты Львовны: "Я возьму с собой "Идиота", чтобы не скучать в троллейбусе!", разговор по телефону: "Скорую помощь! Помощь скорую! Кто больной? Я больной. Лев Маргаритович. Маргарит Львович".

Кстати, и этот текст придумала сама Ф. Г. Когда Александров пригласил ее сниматься в "Весне", то в сценарии Маргарите Львовне отводился один эпизод: она подавала завтрак своей знаменитой племяннике.

- Можете сделать себе роль, - сказал Александров.

Именно персонаж Раневской и оказался наиболее интересным в этом фильме. И смешным тоже. А без смеха какая комедия?!

После премьеры зрители ринулись к актерам. Меня подхватила толпа, и вдруг я увидел Раневскую. Она стояла возле машины, почти у самого парапета Москвы-реки, испуганная и чем-то обеспокоенная. Я запомнил ее глаза: они не замечали мальчишек, орущих "Муля!", а смотрели поверх толпы, словно ища спасения.

Позже я узнал (Ф. Г. рассказала об этом), что все объяснялось просто: премьера затянулась, Ф. Г. безумно проголодалась, а где-то среди зрителей затерялась ее учитель и наставник Павла Леонтьевна Вульф, с которой она собиралась ехать ужинать.

В следующий раз я увидел Раневскую лет десять - пятнадцать спустя - в радиостудии на Центральном телеграфе. Она изменилась, постарела, хотя глаза оставались такими же - большими и немного испуганными, только теперь к тому же и грустными.

Катя Аыховичная (редактор "Театра у микрофона") тогда сказала, что Раневская только что записалась в сиенах из спектакля "Деревья умирают стоя". Я поздравил актрису, поблагодарил ее и выразил надежду, что мы все (рядом стояло несколько редакторов) скоро услышим премьеру этой записи. Ф. Г. неожиданно заплакала и сквозь слезы призналась, что недовольна собой, что она так мало сделала.

Я в то время работал на радио в отделе советской прозы и, набравшись смелости, предложил:

- Фаина Григорьевна, а не хотели бы вы записать что-либо из советских писателей?

- Отчего же, можно, - согласилась она. - Можно и из советских: важно, чтобы материал был для меня. Я ведь не чтица, я не умею читать, я могу сыграть рассказ, понимаете?

Любовь к Раневской зрителей известна. Слабый фильм 1963 года "Осторожно, бабушка" вышел по посещаемости на первое место только потому, что в нем играла Раневская.

Дом актера устроил ее творческий вечер. Выступал Андроников - говорил хорошо, не выпуская из рук несколько листков бумаги, - и, хотя он почти не заглядывал в них, листки эти как бы свидетельствовали о серьезности речи, ее продуманности, отсутствии "юбилейного захлеба". Ираклий Лаурсабович процитировал высказывание Рузвельта, посмотревшего в 1944 году "Мечту" (оно было напечатано в журнале "Лук"): "Мечта", Раневская - очень талантливо. На мой взгляд, это один из самых великих фильмов земного шара. Раневская - блестящая трагическая актриса".

Вечер, о котором я говорю, удивил все. В течение трех часов мы смотрели только фрагменты из фильмов. И какие роли предстали перед нами!

Некоторые - эпизодические, всего на две-три минуты, как, например, Таперша в "Пархоменко". Режиссер, очевидно, относил ее к героям самого неприметного разряда, если не счел нужным поместить фамилию Раневской даже среди актеров, играющих в эпизодах. Но вряд ли найдется зритель, смотревший "Пархоменко" и не запомнивший все повидавшую на своем веку женщину из царицынского кабачка "Тихая пристань"! Томная, с подведенными глазами, она играет на пианино и поет, не выпуская изо рта папиросы. Поет "старинный", давно надоевший ей романс:

Пусть летят и кружат пожелтевшие листья березы.
Я одна, я грушу...

- Здравствуйте, Матвей Степанович, - деловито бросает она, не прерывая игры, и продолжает романс в том же ключе:

...Приходи, ты меня пожалей.
Ты ушел от меня, и текут мои горькие слезы...

В "кабацком дыму" плывут пары, а в глазах у Таперши неземная скорбь и земное чувство голода. Не оставляя своего музыкального занятия, она берет что-то со стоящей на пианино тарелки и, жуя, продолжает:

Сколько грез и надежд ты разрушил холодной рукою,
Ты ушел от меня, ты ушел от меня навсегда!..

Жена инспектора гимназии из "Человека в футляре" тоже за роялем. Дама с претензией на светскость, вчера блиставшая на званом ужине, сегодня - в расстроенных чувствах. Она в халате, небрежно причесанная - гостей нет, не для мужа же, в самом деле, приводить себя в порядок! Раневская не произносит в этом эпизоде ни слова. Одним пальцем она стучит по клавишам, стараясь вспомнить поразившую ее вчера песню. Мелодия забылась, да и слова плохо запомнились:

Почему я не сокол?
Почему я не летаю?

И становится смешно и грустно. Действительно, почему она не сокол, почему так засасывает и губит человека повседневность? А может быть, на самом деле было время, когда ее утверждение: "Я никогда не была красива, но постоянно была чертовски мила" не вызывало улыбки, а соответствовало действительности?..

Особенно люблю Мамашу из "Свадьбы" - фильма, который видел не меньше двадцати раз и знал наизусть, учась "на киномеханика". Едва начинались сиены Раневской, я не отрывался от смотрового окошка, каждый раз восхищаясь хитростью, лицемерием, наглостью и вздорностью Мамаши. Она мне казалась удивительно знакомым, сегодняшним человеком, похожим на нашу билетершу, возмущавшуюся барышниками и тайком спекулировавшую теми же билетами. Мамаша Раневской открыла для меня Чехова, о котором в школе говорили что-то невнятное.

На вечере в ВТО я увидел и других, давно ставших любимыми героинь Раневской - Розу Скороход из "Мечты", Мачеху в "Золушке", Лялю в "Подкидыше". Программа воскресила немало почти забытых ролей - Докторшу из "Александра Матросова", Гарпину из "Миргорода", фрау Вурст из "У них есть Родина". Впервые на экране предстала Мурашкина из чеховской "Драмы".

Раневская вышла на сиену в самом конце вечера. Актеры ей преподнесли цветы, ВТО вынесло пышную корзину. Говорила С. В. Гиацинтова - очень тепло и взволнованно, хотя и не так продуманно и весомо, как Андроников.

Потом С. Г. Бирман неожиданно рассказала смешной эпизод: "Однажды, когда я покупала чулки, кассирша вдруг громко меня позвала: "Товарищ Раневская, возьмите сдачу!" По мнению рассказчицы, этот случай иллюстрировал популярность Раневской.

Раневская кланялась, снова выходила на аплодисменты, тихо говорила "Спасибо, спасибо" и чувствовала себя, как она рассказала позже, отвратительно.

- Терпеть не могу юбилеев и чествований. Актер сидит как истукан, как болван, а вокруг него льют елей и бьют поклоны. Это никому не нужно. Актер должен играть. Что может быть отвратительней сидящей в кресле старухи, которой курят фимиам по поводу ее подагры. Такой юбилей - триумф во славу подагры. Хороший спектакль - вот лучший юбилей.

Ф. Г. сказала мне это в дни, когда театр настаивал (и безуспешно) на праздновании ее 70-летия.

А тогда, в ноябре шестьдесят четвертого, в редакции мне поручили готовить новогоднюю радиопередачу "Веселые страницы". Я хотел построить ее на классике: Бабель, Зощенко, Ильф и Петров и, может быть, Катаев двадцатых годов. Стал думать об исполнителях. Наиболее соответствующий передаче рассказ Бабеля "Начало" уже записан с Д. Журавлевым. На Ильфа и Петрова (мне хотелось записать фельетон "Обыкновенный икс") можно пригласить Е. Весника или Р. Плятта. Зощенко на радио читал Ильинский, но это было года два-три назад, да и вообще Зощенко у нас очень мало записан. А что, если... Ведь Раневская обещала прочитать рассказы советских писателей.

Звоню Ф. Г.

- Я ведь вам сказала, - говорила она, - что я не чтица, мне нужно играть рассказ.

- Может быть, сами что-нибудь подберете?

- Хорошо, привозите рассказы. Я посмотрю. Все может быть.

Я объясняю, насколько все это важно и нужно и для радио, и для слушателей, и для меня, что Зощенко в новогодней передаче, да еще в исполнении Раневской, украсит всю программу.

- О нет! Только не торопите меня, - сказала Ф. Е. - Я посмотрю, выберу. Если найду возможным что-либо прочитать, тогда мы уж будем говорить о записи. В общем, привезите мне рассказы.

Я был рад несказанно. Товариши по работе, в частности Катя Аыховичная, отнеслись к моей радости скептически. Катя говорила, что Раневская непременно откажется, а если и запишется, то потом может забраковать и запись, и самое себя.

- Ты не знаешь, как она относится к своей работе, - говорила Катя, - это тебе не N. N. записывать, который любой рассказ с листа читает.

На следующий же день я поехал к Ф. Е. На звонок вышла она сама - в черном до пят халате и с гардинной палкой в руках.

- Откуда вы? Что это? - удивилась она.

- Я с радио, - сказал я. - Это книга.

- Голубчик, как же так можно без звонка? У меня ремонт - я не могу принять вас.

- А я только привез вам рассказы. Я забежал по пути на работу, - соврал я. - А то ведь времени до Нового года остается не так уж много.

- Спасибо, спасибо, - сказала Ф. Г. - Извините меня, что не могу принять вас. Позвоните мне, пожалуйста.

Я начал звонить Ф. Е. И очевидно, очень быстро успел надоесть ей, ибо уже после второго или третьего звонка она сказала:

- Я выбрала кое-что. Если у вас есть желание и найдется время, приезжайте - я хотела бы прочитать вам, посоветоваться, подойдет ли это для вас.

Я согласился.

- Когда вы сможете приехать?

- В любое удобное для вас время.

- Ну приезжайте сегодня, сможете? В тот же день я был у нее.

Рассматривать квартиру показалось неудобным. Стены были сплошь увешаны картинами, рисунками и фотографиями. Одно я успел заметить - нигде не фигурировала хозяйка. Простая, далеко не новая мебель - ее совсем немного: только самое необходимое или даже менее того. Но во всем чувствовался вкус и свой стиль, ненавязчивый, не бросающийся в глаза, не рассчитанный на восторг или неприятие. Запомнилось изобилие света - во всех комнатах горели все люстры, бра, настольные лампы и торшеры.

И хотя я пришел с деловым визитом, стеснение и неловкость поначалу не покидали меня. Но вот Ф. Е. заговорила, ее глаза смотрели внимательно и дружелюбно. Под этим взглядом, казалось, тысячу раз виденным с экрана, делалось легко, свободно и хотелось быть лучше.

Мы заговорили о Зощенко, его непростой судьбе, и я неожиданно для себя рассказал, как работал над главой о Михаиле Михайловиче для многотомной "Истории советской литературы", как не хватало мне живых свидетельств современников писателя.

- А вы не были знакомы с ним? - спросил я.

- Очень мало. Последний раз я его видела году в пятьдесят пятом. Он приехал в Москву и был в гостях у Пешковой - там, знаете, в горьковском доме на Малой Никитской. Был накрыт роскошный стол. Зощенко сидел очень печальный. Он раскланялся со мной, и на лице у него промелькнуло подобие улыбки, единственное, что отразилось на его лице за весь вечер. К еде он не притронулся.

Я не заметил, как пролетело два часа. Раневская прочла мне рассказ Зощенко "Пациентка" - о немолодой женщине, которая пришла к сельскому хирургу-фельдшеру не лечиться, а рассказать о своих переживаниях. Читала она неторопливо, как бы примеряясь к героям, но уже сочувствуя им, живя их волнениями. Я видел и простодушную Анисью, влюбленную в своего просвещенного, знающего четыре правила арифметики мужа, и старенького фельдшера, равнодушно слушающего пациентку и никак не уразумеющего, что от него требуется.

Слушая Раневскую, я по-новому воспринял рассказ Анисьи - бесхитростную историю, что, не утратив юмора, стала серьезнее и глубже. Раневская почувствовала в ней зощенковскую боль, которую не сразу и заметишь, ту частицу зощенковской "великой грусти", которую он всегда испытывал, видя ничтожность своих героев, смеясь над ними или сострадая им.

- Вот видите, это совсем не смешно, - заметила Ф. Г. - А ведь вам нужно смешное - в Новый год люди хотят посмеяться... Боюсь, что это не подойдет.

Я стал уверять, что программа вовсе не рассчитана на сплошной хохот, что в ней найдется место и лирике.

- Хорошо, - сказала она, - я еще подумаю, почитаю, посмотрю. Здесь много замечательных рассказов, но боюсь, они не для меня - я ведь не чтица. Но я посмотрю еще...

Г. Скороходов

» Звезды нашего кино