Ольгово

Местность около города Дмитрова описана в хронике Благово "Записки бабушки". Здесь было немало славных красотой своего местоположения старинных усадеб, расположенных по сторонам Рогачевской дороги. Рождествено, устроенное с большим вкусом московским генерал-губернатором кн. Д.В.Голицыным, но о котором теперь можно судить лишь на основании старинной литографии, Обольяниново, принадлежавшее гатчинцу и павловскому любимцу П.Х.Обольянинову, Горки Благово, где постройки возведены были Кампорези, а росписи принадлежали крепостному мастеру, и еще многие другие усадьбы были рассеяны здесь щедрой рукой.

Но бесспорно, самой знаменитой среди них было Ольгово Апраксиных. Во втором, и последнем, выпуске "Русских усадеб" графа Шереметева, посвященном Вяземским, рассказана биография кнг. Н.П.Голицыной. Дочь гр. П.И.Чернышёва, возвеличенного фавором своего брата у Екатерины II, она в молодости своей видела Версаль и принимала участие в lеи de la Reine. Быть может, в пудреных волосах и платье с фижмами смотрела она из ложи на феерическое представление "Армиды" в Парижской опере, запечатленная волшебной кистью Сент-Обена. По улицам дореволюционного Парижа проезжала ее карета мимо отелей аристократического Сен-Жерменского предместья. Ее портрет в эти годы написал Друэ. Она пережила мужа, бесцветного князя Голицына, пережила сына Бориса, прекрасного танцора, прозванного потому Вестрисом; она жила при дворах Екатерины, Павла, Александра и умерла в царствование "незабвенного" Николая I, долгие годы свято храня знамя аристократизма, переданное ей французскими эмигрантами. На закате дней ее видел Пушкин и запечатлел в образе графини "Пиковой дамы". Она чтила семейные традиции, требуя того же от окружающих; один из внуков ее наивно полагал поэтому, что сам Иисус Христос носил фамилию Голицыных, ибо о нем всегда с уважением отзывалась бабушка - княгиня Наталья Петровна. Своим дочерям она нашла прекрасные партии. Младшая, Софья Владимировна, запечатленная на прелестном портрете Вуаля, впоследствии близкий друг императрицы Елисаветы Алексеевны, вышла замуж за мецената гр. А.Г.Строганова, владельца Марьина в Новгородской губернии, чудесной усадьбы, возведенной Воронихиным; старшая же, Екатерина, была замужем за богатым, жизнерадостным, гостеприимным молодым генералом С.С.Апраксиным, хозяином Ольгова. В Третьяковской галерее находится его портрет блестящей кисти Лампи. В чуть женской позе, опершись рукой на постамент, стоит молодой генерал с привлекательным лицом и красивыми руками. Во всей фигуре его чувствуется что-то гибкое и изящное; чувственные губы выдают темпераментную натуру. Он нравился женщинам, он не пренебрегал своим успехом у них; его широкая натура не довольствовалась малым и однообразным в интимной жизни, так же как и в общественной, где стихию его составляли празднества, пиры, театральные представления. Он не жалел денег на жизнь. Как эпикуреец, он брал у нее все, что мог. Владея громадным домом в Москве на Знаменке, позднее переделанным под Александровское юнкерское училище, он давал здесь постоянно роскошные пиры для званых, в отдельные дни держа открытый стол для всех. Его гостеприимство и хлебосольство были легендарны даже в гостеприимной и хлебосольной некогда Москве. После пожара в доме на Знаменке приютил он Московский оперный театр. Здесь пели целый сезон итальянцы. Жизнерадостная, приветливая фигура хозяина заслонила образ его жены. Воспитанная, однако, строгой и властной princesse Moustache, какой в старости она ( Н.П.Голицына. - Сост.) изображена на портрете Митуара, Екатерина Владимировна была любезной хозяйкой и тактичной женой, по-видимому, находившейся под обаянием недостатков постоянно увлекавшегося С.С.Апраксина, всегда относившегося, однако, к жене с глубоким уважением и искренней привязанностью.

Балы и вечера в Москве сменялись празднествами в Ольгове, где сельские увеселения - крепостной театр, оркестр, хоры, охоты - привлекали все те же толпы гостей из столицы и окрестных усадеб. Блестящая пора Ольгова кончилась со смертью С.С.Апраксина. Но волею судеб вплоть до 1926 года усадьба, никогда не переходившая в чужие руки, сохранялась неприкосновенной сначала в силу семейных традиций, позднее же, после 1917 года, как единственный в своем роде музей быта. И действительно, наравне с павловскими комнатами в Гатчинском дворце или Андреевским, усадьбой Воронцовых, где , никто не жил последние сто лет, Ольгово можно было справедливо считать бесценным документом прошлого, наглядной декорацией невозвратно ушедшего быта. В Ольгове жизнь не прерывалась, тем не менее не оставили последующие годы художественного безвременья слишком заметных следов, быть может, в силу традиционного пиетета перед стариной. В Ольгове некогда было заведено обыкновение беречь и хранить все вышедшие из употребления вещи, благодаря чему в кладовых сохранились любопытнейшие предметы бытового уклада.

Ольгово было перестроено, расширено и роскошно обставлено известным московским богачом-меценатом и хлебосолом С.С.Апраксиным при участии архитектора Кампорези и целого штата собственных художественных сил из числа крепостных. Треугольный фронтон над центральным выступом с одной стороны и мощный шестиколонный портик с другой украшают фасады дома - собственно, довольно заурядного ящикообразного здания, имеющего лоджию на садовом фасаде позади колонн. Cour d'honneur зарос травой и превратился в луг; буйно и вольно раскинули свои ветви деревья, спрятав среди зелени здание театра и громадный, постепенно разрушающийся полуциркульный корпус, где некогда помещалась дворня. Во всем внешнем облике Ольгова мало парадности; здесь нет далеких видов, широких перспектив; точно рука живописца, тонкого и задушевного мастера ландшафта, коснулась парка, расположив купами деревья на фоне сочных, залитых солнцем лужаек; как бы случайно прорубленные просеки показывают то угол дома, то колонны портика, то отражающиеся в воде плакучие ветви берез. Садовых "затей", всевозможных беседок, храмов, мостиков, было здесь когда-то множество; но сделанные из дерева, они давно уже исчезли, оставив по себе лишь память в серии гуашей старого Ольгова, хранившейся вместе с архивом в папках библиотеки. Библиотека, одна из ближайших к лестнице комнат, была украшена протянутым фризом над шкафами - портретами различных государственных деятелей XVIII века, исполненными ремесленной кистью доморощенного живописца по оригиналам русских и заезжих мастеров. Впрочем, известный анекдот, рассказанный по поводу этих портретов, сообщает, что нередко крепостному художнику позировал тот или иной дворовый, лицом своим напоминавший требуемую вельможную персону...

Большая гостиная с колоннами, сообщающаяся с залом по главной оси дома, хранила, впрочем, как и многие другие комнаты, замечательные световые приборы - своеобразные масляные лампы, люстры и бра. Они редко встречаются в усадьбах - только в Суханове Волконских да в Белкине Бутурлиных дожили они до нашего времени. Надо думать, однако, что в старые годы подобные осветительные приборы с резервуаром для масла, питающим через трубочку стеклянную чашку, куда опущен фитиль, составляли предметы особого комфорта и удобства. Часто построенные в виде обруча на цепях с подвешенной урной-резервуаром и лампионами по кругу, они повторяли в общих чертах тип ампирных люстр. Их любили расписывать, скрывая дешевую жесть, алагерками и меандрами, летящими "викториями", танцующими и музицирующими нимфами - черными фигурами по красному фону, в духе греческих ваз, или сине-зелеными узорами по золоту, подражая патинированной бронзе. Эти самые осветительные приборы, висевшие в комнатах вплоть до последнего времени, изображены уже на акварелях начала XIX века, представляющих интерьеры ольговского дома.

Большой зал с хорами, колонными портиками, обнимающими двери, пилястрами, нишами, скульптурными медальонами, представляющими членов семьи Апраксиных, и парадными портретами в рост сохранял черты типичной бальной залы XVIII века, где некогда танцевали чопорные польские (полонезы. - Сост.) и грациозные менуэты под звуки крепостной музыки. Позднее появился здесь рояль, типичный flugel орехового дерева, звучавший еще в 1924 году. Гречаниновские романсы в авторском исполнении сменялись вальсами и кадрилями, создававшими незабываемое впечатление от этого импровизированного бала в полусумраке старинной залы, освещенной лишь теряющимся светом лампы и одной свечи... Дребезжащие струны расстроенного инструмента совсем по особенному передавали старинные вальсы, романсы и арии позабытых авторов, чьи имена воскрешали из забвения многочисленные тетради старинных гравированных нот. Не только обстановка, не только музыка, даже костюмы позволяли воскресить в Ольгове картины былой жизни. В одной из кладовых дома сохранялся еще старый гардероб владельцев - камзолы и кафтаны цветного бархата, расшитые шелками, серебром и золотом, головные уборы и рядом с ними театральные шлемы, картонные и жестяные, бутафорское оружие и другие предметы быта и театрального реквизита.

Дом был наполнен мебелью красного дерева, ореховой, карельской березы работы старинных мастеров, а также и своей собственной, крашеной, доморощенного изготовления. Парадная спальня с кроватью под пологом, будуар, многочисленные гостиные, невысокие комнаты на антресолях - все это было обставлено подчас превосходными предметами декоративного искусства. В старых бюро и секретерах остались письма и счета, на стенах - акварельные и рисованые портреты наряду с сувенирами заграничных путешествий, разбросанными по столам. Все это вместе создавало своего рода единственное впечатление жилого уюта; казалось, владельцы только что покинули дом, оставив раскрытой на рояле тетрадь рукописных нот и свежие цветы в старинных фарфоровых вазах. Десятилетиями накапливались вещи. Часы, затейливо вделанные в картину какого-то второстепенного голландского мастера, тешили чей-то вкус своим наивным trompe l'oeil ; обеденные сервизы на неограниченное, казалось, количество персон свидетельствовали о былом размахе вельможного гостеприимства; наклонный бильярдик с препятствиями не раз забавлял, верно, интимное общество хозяев и друзей в дни непогоды... Верно, в 1924 году на нем играли в последний раз... А в верхних комнатах с окнами в сад точно живы еще тени девичьих грез. Незахватанные жизнью мечты, разве не рисовали они кому-то заманчивое и волнующее будущее при тех же всегда - кем не изведанных! - звуках соловьиной трели и благоухании сирени в озаренном луною саду? Не выдохся еще аромат прошлой безмятежной жизни из ящиков столов и секретеров; в них остались лежать написанные четким и широким почерком людей XIX века незатейливые, но кому-то когда-то бесконечно дорогие письма...

Из парадного зала выход под колонны... В густой тьме таинственным кажется парк с его зеркальными прудами. И кажется - внезапно темноту звездной августовской ночи прорежут взлеты лапчато рассыпающихся ракет, зажжется иллюминация, вспыхнут бенгальские огни и ярко засверкает вензелевый транспарант в круглом храмике Добродетели, который выстроил беспутный, но очаровательный хозяин С.С.Апраксин в честь своей жены...

Так было в Ольгове еще совсем недавно... Разрушение его было планомерным. Дом заняли под санаторий; мебель частью вывезли в Дмитров, частью растащили, частью продали тут же на месте за бесценок... А советские иллюстрированные журналы, конечно, до того Ольговом не интересовавшиеся, напечатали о новом достижении - здравнице в бывшем имении "кровопийц" Апраксиных.

Одной новой страницей обогатилась хроника вандализмов - история гибели памятников старины и искусства в послереволюционной России.

На столе сборник шведских музеев "Fataburen" 1932 года. Меловая бумага, прекрасная печать, превосходные и обильные иллюстрации. Несколько статей посвящено усадьбе Скогахольм, целиком разобранной, перевезенной, снова собранной и реставрированной на территории Скансена, знаменитого шведского музея под открытым небом. Энтузиастам-любителям при общественной денежной поддержке удалось осуществить это истинно культурное начинание. Под слоем штукатурки оказались расписные плафоны, под позднейшими обоями - старые штофы и старые "бумажки" наряду с тонкими росписями того стиля, который во Франции носит название Louis XVI, а в Швеции - густавианского. Восстановлены в комнатах старые расписные кафельные печи, подобрана стильная мебель, осветительные приборы, портреты, частично нарочно заказанные копии-воспроизведения. По кусочку обоев, по лоскуту штофа с сохранившимся узором заказывались точные реплики старинных рисунков, покрывшие снова стены и мебель в доме Скогахольм. Каждая восстановленная мелочь обдуманна и взвешенна - это равно относится и к расцветке гардин на окнах, и к наряду туалетного стола, и к устройству пологов над кроватями. В результате - небольшой стильный дом-музей, частью отделанный еще в барочном вкусе конца XVII века, частью же - в стиле классицизма последних двух десятилетий XVIII столетия, когда Адам впервые использовал в своих образцах для декорировки комнат мотивы росписей Помпеи и Геркуланума. Быстро перекинувшись во Францию, этот новый вкус в отделках помещений был воспринят эпохой Louis XVI, распространившись из Франции по всей Европе вплоть до далеких Швеции и России.

Между тем, глядя на эти тщательно воспроизведенные интерьеры, плафоны, отдельные предметы меблировки, нельзя не отметить, в сущности, далеко не первоклассный их характер. В Ляличах, в Хотени Строгановых, в Никольском-Урюпине, в Райке Глебовых, в Марьине Голицыных, в Отраде Орловых и во многих других местах можно найти росписи во много раз превосходящие те, что украшают Скогахольм. Это равно относится и к мебели, и к отдельным предметам убранства. Перелистывая "Fataburen" за последние годы, нетрудно убедиться в том, что едва ли не каждый сколько-нибудь значительный предмет меблировки, стекла, фарфора, старинной ткани, не говоря уже о картинах, находится в Швеции на известном эстетическом учете. И это в то время, когда после 1917 года десятки тысяч кресел, стульев, диванов, столов ореховых, красного дерева, карельской березы были брошены в России на произвол судьбы. А некоторые ценнейшие предметы, все же попавшие в музеи, тщетно дожидаются починки и реставрации, не говоря уже о публикации в художественных сборниках и журналах.

Впрочем, таковых ведь нет в нищей и обездоленной стране. И в то время как маленькая Швеция любовно и внимательно относится к каждой старинной вещи, к каждому произведению искусства, на территории громадной соседней страны погибают памятники, подверженные уничтожению не только в силу равнодушия и непонимания, но в угоды какому-то психическому садизму. В московском Музее сороковых годов в особняке Хомяковых уже в годы революции усилиями преданных искусству людей производились работы, аналогичные тем, что выполнены в Скогахольме. Здесь тоже восстанавливали расцветку обоев, изучали по документам, мемуарам, воспоминаниям характер обстановки, расположение вещей, организовали выставки, в том числе интерьеров по материалам старинных картин и акварелей. Но понадобилось в Москве общежитие для студентов какого-то учебного заведения, и одним росчерком пера был уничтожен Бытовой музей, точно во всей Москве не нашлось другого дома, кроме этого особняка. А немного ранее также бессмысленно и злостно был ликвидирован Музей мебели в Нескучном дворце, куда усилиями все тех же преданных делу музейных работников свезены были лучшие образчики русской и иностранной мебели из усадеб и частных собраний. Целыми комплектами или отдельными вещами были розданы отсюда вещи для обстановки квартир сильных мира сего.

Немногие сохранившиеся после 1917 года и даже оберегаемые усадьбы-музеи, неповторимые документы искусства и быта прошлого, усадьбы, охраняемые Главнаукой, были также бессмысленно и равнодушно уничтожены. Один за другим были разрушены музеи в усадьбах, домах и дворцах - в Отраде, Ершове, Введенском, Яропольце, Алексине Смоленской губернии, в Остафьеве, Дубровицах, Никольском-Урюпине, Ольгове, в особняках Юсуповых, Шуваловых, Шереметевых, Строгановых, Бобринских в Петербурге, в Елагинском дворце, Гатчине. Точно нельзя было найти других помещений для всех этих домов отдыха, санаториев, учебных заведений, общежитий. Верно, нельзя было, так как на общем фоне разрушения музейные здания казались иным, благодаря относительной своей сохранности, раздражающим анахронизмом, пережитком прежде всего огульно ненавистного прошлого. Усадьбы эти внушали зависть - и потому их уничтожили. Вещи растащили, распродали... Ведь после первого периода собирательства, накопления старина оказалась - валютой. И для иностранцев русские музеи, книгохранилища, фонды стали не чем иным, как гигантской антикварной лавкой, где по сходной цене можно купить любую вещь. Вот почему с профессиональным интересом осматривал [Харземан], владелец крупнейшего книжного антиквариата в Германии, Музей книги, вот почему на аукционах в Берлине и Лейпциге появились картины, рисунки и гравюры из Эрмитажа, гобелены и мебель из Павловского дворца... Десятки и сотни вещей "национализированных" частных собраний, начиная с иконы и кончая бисерным подстаканником, предлагаются вниманию заграничных покупателей. Так оптом и в розницу уничтожают в России старину и искусство. А в Швеции - оберегают, реставрируют, публикуют каждую мелочь, каждый пустяк. Так поступает "буржуазная" культура. Но ведь все же... культура...

А в России о старом искусстве надо писать лишь в прошлом времени. В России над старым искусством остается лишь положить на могилу венки сплетенных воспоминаний.

1994

Библиотека » Усадьбы-памятники в окрестностях Москвы