Н.Д. Мордвинов. Мурзавецкий ("Волки о овцы" А. Н. Островского)

1934 г. Театр-студия под руководством Ю. А. Завадского.

К тому времени, как я начну говорить об одной из самых мучительных страниц моей творческой биографии - о становлении в роли Мурзавецкого - я сыграл уже девять ролей, и из них, кроме современных, роли, утвердившие меня в амплуа героя: поручик Соболевский в "Простой вещи" по Лавреневу, Предикан в "Любовью не шутят" Мюссе и Дик Даджен в "Ученике дьявола" Б. Шоу.

И вот театр приступает к работе над пьесой А. Островского "Волки и овцы". Состав великолепный: постановщик - Ю. А. Завадский, Глафира - В. Марецкая, Лыняев - О. Абдулов, Анфиса - Е. Месерер, Мурзавецкая - Г. Лаврова, Чугунов - Н. Бродский... Уже на читке пьесы мне стало ясно, что придется играть Беркутова.

Иду к Ю. А.: "Что же, Юрий Александрович, линия моя в театре окончательно определилась?" - "Разве эта "линия" не ваша?" - "Но я хочу попробовать иное". - "Что же Вы хотите попробовать?" - "Только не смейтесь. Я говорю серьезно -Анфусу!" Он засмеялся. А потом подумал и сказал: "Уж если Вы хотите пробовать - пробуйте Мурзавецкого". И Ю. А. назначил меня на роль Мурзавецкого.

Радость скоро сменилась тревогой, а потом горечью. Я видел, что Ю. А. мыслит образ очень острым. На репетициях договорились, что опустошенность - главное качество этого человека. Но как это все играть? Я не знал. До этой роли я играл людей целенаправленных, волевых, а тут полнейшее подчинение импульсам, безволие. Подчиненность своим самым противоречивым и даже не желаниям, а каким-то толчкам извне, случайностям. После того как прошло уже много репетиций и роль была разобрана "вдоль и поперек", определилась внутренняя линия поведения героя, настало время искать качества этого человека, т. е. настало время выражать наработанное. И тут-то начались неприятности: все, что я ни пробовал, отбивало мне самому всякую охоту продолжать в этом направлении, так это было знакомо, а раз знакомо, то не мое, а раз не мое - не звучало, и это меня бесило, обессиливало, путало... и Ю. А. решил помочь мне самым неожиданным приемом.

Актер студии Олень вспоминает: "Еще продолжался застольный период работы над "Волками и овцами", вдруг во время перерыва я увидел Ю. А., гримирующего Мордвинова, как выяснилось потом, для будущего образа Мурзавецкого. Помню упрямое выражение лица Мордвинова - он чем-то недоволен. Ю. А. смешивал краски, находил нужные тона, гримировал нос Мордвинова, который уже был удлинен гумозом. И вот грим готов... Мордвинов удивленно смотрит на себя в зеркало... наконец он тихо промолвил: "Вот он какой?!"

- А что?., а что? - много раз повторяет Ю. А. Он жаждал услышать возражения, но Мордвинов, не отвечая, про себя пробует существовать в созданном гримом образе. Ему это, видимо, удается. Он доволен, но вслух этого не высказывает".

К выпуску спектакля этот грим был восстановлен. Никто уже не сомневался, что это было прямое попадание. Однако, я не помню, чтобы Ю. А. еще раз когда-нибудь прибегал к этому приему. Он, видимо, считал, что этот прием далеко не универсальный...

Нелогичная логика Аполлона меня сбивала с толку, я перестал верить в положения, которые мне ставил автор. Я не понимал, как идти от себя в данных условиях согласно системе, нами исповедуемой. Существование моего героя так фрагментарно, так рвано и отрывочно - все это мне было глубоко чуждо. Эти качества мне были непонятны. В жизни я был иной, характер Аполлона Мурзавецкого казался мне непостижимо трудным для воплощения.

Не оказалось во мне и той непосредственности и внутреннего веселого и озорного состояния, этого своеобразного творческого настроения, так необходимого для данного разряда ролей.

Хочется мне, очень хочется одолеть роль, а я что-то не понимаю в ней. Будто все ясно, а ничего не получается... а надо одолеть! Это принципиально важно. Эта роль может раскрыть для меня массу возможностей в будущем. К героическим ролям прибавит острохарактерные и комедийные.

Искусство не терпит трусости. Искусство - нечто обязательно смелое, новое, действительно нужное, бескомпромиссное, перспективное. Необходима возможность подлинно смелого эксперимента, это от закона искусства, это нужно как открывающееся окно, через которое проникает и свет, и воздух. Во всю силу приобретенного опыта и жажды работы - люблю поиск, новые тропы. Я пробовал бесконечное количество ходов, чтобы как-нибудь зацепиться, чтобы создать себе все предпосылки, которые дали бы мне возможность развернуться и нащупать путь к образу, или наоборот через заранее решенные приспособления, диктуемые тем или иным поведением моего героя в разных обстоятельствах, и тем путем прийти к единственному для меня решению, определить "мое возможное".

Все усилия казались тщетными. Во всяком случае внутренние накопления, приобретаемые этими попытками, ничем себя не выказывали, а я перепробовал много вариантов, трактовок образа; то казалось мне, что мой Аполлон - молодой забулдыга, то - горлан-забияка. То решал, что мрачен, суров, пессимистичен... но решение образа не находилось. Всегда и во всем мне было неудобно, неубедительно. Дело дошло до того, что Ю. А. мне заявил: "Коля! Роль не получается, а ни Вам, ни театру провал не нужен". Я прошу еще неделю, две. А может быть, это ошибка, но мне кажется, что я начинаю что-то понимать. И опять те же мучения... Опять бессонные ночи. Понимаю, а не точно понимаю, потому и не знаю и не могу определить "что и как".

И вот однажды, как ни странно, в роли, с которой Ю. А. меня снимал, он еще раз обратил внимание на мои "мучения" и, оставшись со мной один на один в фойе театра, ночью, он увлекся своими импровизациями на тему о Мурзавецком, показывая его смешно и остро - и увидел мои жадные, беспокойные глаза. Как он сказал, на минуту поверил... и пока оставил меня в роли.

Опять хожу по улицам, торчу у кабаков, захожу туда, пытаюсь заглянуть в чье-то лицо, или по манере держаться, двигаться, жестикулировать, говорить - пытаюсь определить, кто же он? Что это за человек? Какова его жизнь, перспектива?.. И... открывается целый мир. Я так на этом наторел, что стал уже как провидец, уже могу не ошибаться в человеке по одному взгляду. Но сложна жизнь, трудно вывести законы ее, трудно добраться до обобщения, а без него невозможно настоящее искусство.

Проходит еще срок. "Коля! Роль не в Ваших средствах, нет комедийных данных!" Иду на все, но умоляю не снимать. Аполлон вот-вот заговорит. Еще чуть-чуть что-то нужно сделать - и роль заживет. Я верю, я чувствую это. Ю. А. пожал плечами, сделал крутой поворот: "Ну, как знаете!"

Как знаю? Никак и ничего не знаю! Знаю только, что роль передали Плятту... Но чувствовал, чувствовал, что скоро премьера, что из-за меня задерживать ее, конечно, не будут, и что где-то глубоко во мне роль определилась, откристаллизовалась, но средств выразить робкую жизнь рождающегося образа у меня не находилось, а может быть не хватает непосредственного помощника актера - зрительного зала? Убийственно было сознание, что вот выхожу на сцену в комедийной роли и... товарищи не смеются, наоборот, чувствую неловкость у них за меня. Что во всем этом диктовалось моей мнительностью, что было действительностью - судить, конечно, не мне, но все это сковывало, заставляло уходить в себя, сбивало с намеченных задач. И я снова бродил за пьяными, наблюдал их во всех стадиях опьянения, грешил сам - ключ к образу не находился. Все эти искания, конечно, не проходили бесследно, и постепенно материал накапливался и рос, но не было в исполнении той "изюминки", от которой роль заискрилась бы. Грезится что-то такое, чтобы через неожиданную острую форму, смешно-злую, глупо-страшную-смешную... передать мрачное содержание человека пустого, беспринципного, а потому злого содержания... возможно глубже и острее передать свое отношение, вскрыть время.

Я часто многое сразу понимаю в ролях, а понятое всегда трудно воплощаю. Не потому ли худшие мои спектакли, т. е. самые сумбурные, хаотичные, нагроможденные деталями, стихийные - генеральные репетиции и первые спектакли - именно те, которые, как правило, любят большинство актеров и зрителей. Это подлинный праздник театра, почти всегда проходил мимо меня. Я люблю те спектакли, когда выверена вся линия поведения, и выверена на зрителе, когда укрепляешься в повадках, когда рисунок зафиксирован, тогда - вот парадокс! - я освобожден для свободной импровизации существования на сцене.

К моему брату пришел его приятель с завода "Серп и молот" и вдруг, что-то рассказывая, засмеялся странно коротким смешком на высоком регистре. Я сразу забеспокоился: где я слышал этот смешок? Казалось, чего бы особенного, ну, слышал и слышал... но этот смешок не давал мне покоя, пока я не понял, что так смеется Мурзавецкий!

И на одной из генеральных репетиций, когда собрался посторонний народ, я попробовал этот смешок в первом появлении моем на сцену - зал сразу отреагировал смехом, дальше - больше. Мне стало легко и вольно. Родилась вдруг масса красок и неожиданных приспособлений. А в сцене "сватовства", например, я запел "Крамбамбули отцов наследство...", хоть это и не было предусмотрено рисунком. Запел, чтобы обратить внимание невесты на себя, потом вдруг засмущался, потянулся к ней с вытянутыми губами и усами для поцелуя. Она обратила внимание - я опять засмущался, и чтобы скрыть это, потянулся к цветам, что стояли на столе и начал их нюхать и т. д.

А Ю. А. крикнул из зала: "Продолжай петь! Хорошо!" Но я уж и сам знал все, потому и запел "Крамбамбули..." Как я был бесконечно благодарен Ю. А. за этот выкрик! В нем было доверие. Сразу отпала мысль, что снимут с роли. В этом "продолжай!" я почувствовал всю радость художника, который присутствует при становлении образа, при "таинстве творчества". С каким трепетом я думал, что наконец могу должным образом ответить на те упорные поиски и помощь, на те требования, которые предъявлял ко мне Ю. А., ответить делом, на ту работу, которую он со мной проделал.

Образ и весь основной рисунок роли был найден на этой генеральной репетиции, а вся дальнейшая шлифовка, уточнение, разработка были уже делом второстепенным.

От спектакля я потом получал удовольствие - было озорно. Я помогал и со светом, и с перестановкой декораций, и пел по просьбе Ю. А. за сценой душещипательного "тигренка", под которого Глафира отводила душу с молодым Горецким, горяча его... а потом я пропевал его тоску в песне "Скучно, матушка". Трудность в преодолении материала! Через эту роль я понял то, что для меня оставалось скрытым до сих пор - переход человека волевого к человеку ничтожному, опустившемуся. Это перерождение часто происходило и на наших глазах со множеством людей.

Содержание роли определилось. Получило жизнь - "Все на то". Он, Аполлон - разочарованная, "романтическая личность", по глубокому убеждению, своего рода "Печорин наизнанку". Он, Аполлон - совершенство красоты, ума, остроумия, светских качеств. Он - аристократ, барин, помещик, офицер, но... непонятая личность.

При внешнем виде - испитое припухшее лицо, приподнятые в трагическом угле брови, длинный носик, длинные обвислые усики, как будто мокрые, узкогрудый с покатыми узкими плечами, с дворянской фуражкой чуть набок козырьком... - все вышеприведенные характеристики играли определенную роль.

Со стороны - это такой элегический мерзавец. Ко всему решительно безразличный, он ничего не понимает в окружающем, никто ему не нужен, и он слоняется неприкаянным, мимоходом сталкивается с окружающими его людьми и снова уходит прочь, оскорбленный в лучших своих чувствах. Абсолютно пустой, как и его карманы без денег, в которых всякая дрянь: шишка, веревка, грязный платок...

В остром, четком рисунке, в замедленном и расслабленном ритме двигается он на неверных ногах, готовых каждую минуту подломиться. Толстым, ленивым языком, который вместо "э" произносит вполне определенное "ж" хриповатым тенорком на коротком дыхании; предваряя свои высказывания легким лирическим "стоном", вещает он миру свои глубокие и острые мысли. И грустно ему, бесконечно грустно, потому что вокруг "все не то". Не те моды, не те вещи, даже водка - и она "не та" - "кабачная водка"!

Ю. А. как-то сказал: "Островский - представитель мудрости, стоящий над всеми. А нам всем надо раздвинуть траву и посмотреть, как там бегают, грызут друг друга, дерутся разные козявки, букашки.

После спектакля.

Ю. А. сказал мне: "Рубикон для новых ролей перейден!"

Радомысленский: "Образ доведен до окончательного его отрицания!"

В. И. Немирович-Данченко: "Студия взялась донести театр Островского, влюбленного в театр, со щедростью, страшинкой, но блестяще весело". И обо мне: "Это Островский - художественный максимализм". Он принял и трюк с ружьем, чего я боялся больше всего.

Я хорошо помню Немировича-Данченко, он был у нас в подвале на Сретенке на спектакле "Волки и овцы". Я смотрел на него, когда играли другие, из-за кулис, в дырочку занавеса. Он сидел, как сфинкс. Ни одного изменения лица, ни тени улыбки. Думал, выверял. Аналитик, в эти моменты был весь в себе и в том, что он видел на сцене. Как тут не вспомнить А. Герцена: "Дух постоянного беспокойства необходим в искусстве..." Прошло много времени. Спектакль "Волки и овцы" давно уже был снят. Как-то я спросил Ю. А.: "Как Вы понимали "Печорин наизнанку"? - "Уже выпало из памяти. Ну, как бы сказать... это третья степень параллели: когда-то, что-то Мурзавецкий слышал и теперь в питьевом своем состоянии видит все отраженным". - "Формалистический это был спектакль?" - "Я не считаю". - "Я спрашиваю потому, что где-то я читал Ваше вроде покаяние?" - "Не формалистический, а театральный. Я мыслил его связанным не с эпохой, а с театром эпохи, с теми условностями, которые были присущи театру эпохи, каким его видел для себя Островский. Закономерность театральной условности эпохи, того театра, на который рассчитывал сам Островский с его конкретным видением актеров, условий, возможностей. Через призму театра того времени... Искал некоторую перекличку с постановочными традициями своего времени. Характеры комедийные. Мне казалось, что это допустимо. Это было оправдано. Элементы формального могли видеться в обострении. Но главное - в расстановке сил спектакля, а они не несли формалистического". - "Как отнесся Немирович?" - "Хвалил. Отнесся одобрительно, а точно не помню. У тебя, наверно, есть записи?" - "Есть только о том, что он говорил о Мурзавецком". - "Что?" - "Хвалил. В чем вахтанговское в спектакле?" - "Не в подражании, а в общем духе. В театральности, в остроте характеристик, ироничности".

Библиотека » Н.Мордвинов. Размышления о работе актера