Золотая коллекция русского кино Смотрите сегодня: "Карьера Димы Горина"

Н.Д. Мордвинов. О Николае Павловиче Хмелеве

Время работы с Николаем Павловичем Хмелевым - это одна из самых ярких и напряженных по переживаниям страниц моей артистической жизни.

Я окончил Студию Ю. А. Завадского и был принят в организованный им молодой театр. Однако, я все еще не мог отрешиться от того удара, который был нанесен мне исключением за профнепригодность из Театрального техникума им. Луначарского. Одно из основных качеств художника - вера в правомерность своего пребывания в искусстве, - возвращалась ко мне весьма медленно, робко, настороженно.

В таком состоянии я встретился с Н. П. Хмелевым, приглашенным Завадским для постановки первого спектакля молодого театра - "Простая вещь" по Б. Лавреневу, который приурочивался к Х-летию Октябрьской революции и в котором мне была поручена моя первая на профессиональной сцене роль. Я не знаю, какие взаимоотношения установились между Юрием Александровичем Завадским и Николаем Павловичем Хмелевым, мы в этом не были осведомлены, но работа велась ими в тесном контакте, и мне было ясно, что Н. П. посвящен в мои злоключения. Во всяком случае, учитывая мою травму, Н. П. подошел ко мне крайне бережно, но вместе с тем требовательно и бескомпромиссно, подошел, как к равному.

Его советы были точны и ясны. Они не путали, как это бывало в Техникуме, они точно направляли на одоление недостатков.

Его стиль разговора с актером был без педагогических обиняков и на чистоту. Но как бы резок он ни бывал, это не оскорбляло, ибо за резкостью жило трепетное отношение к искусству, пристальная заинтересованность в тебе как человеке и артисте.

Я очень любил его - честного, прямого, хотя резкого порой, с ним легко жилось, увлеченно работалось.

Он был нелюдим, малословен, подозрителен, ревнив, в манере общения сдержан и серьезен. Его скрипучий жесткий голос низкого тембра, скандированная, размеренная речь с выпяченными окончаниями слов соответствовали резкости и определенности в суждениях, точно характеризовали его направленную, волевую натуру, кристальную честность художника, которая по сей день пленяет меня в театре.

Хмелева я помню собранным, энергичным. Его заряженность наэлектризовывала нас, и хотя порою он приходил усталый, расстроенный, озабоченный своими делами, нам он не давал повода знать это.

После сыгранного во МХАТе спектакля, не заходя домой, он приезжал к нам на репетицию. Войдя, поспешно сбрасывал пальто, шляпу и, не задерживаясь, проходил в зрительный зал. Через секунду он оказывался за режиссерским столом и бросал нетерпеливое и властное "давайте... Время позднее, товарищи!" - и мы знали: сегодня мы отдадим ему все, что нашли за день самостоятельной работы, все, что умеем и можем.

Это был человек редкостной самодисциплины, поэтому он не терпел и в других ни разгильдяйства, ни безответственности. Попустительство было не в его характере.

Помню такой случай: уже выпуская спектакль, Хмелев тщательно добивался бесперебойности и ритмической закономерности в смене картин, а их было много и они так или иначе влияли на ритм спектакля и восприятие его зрителем. На монтировке для смены самой большой картины время определилось в 39 секунд.

Когда же на одной из генеральных репетиций антракт превысил норму, Хмелев потребовал специальной репетиции с помрежем и для помрежа - ведь в свое время он подолгу беседовал с ним, воспитывая в нем полновластного и распорядительного хозяина сцены. Кроме того он знал, что именно этот помреж - завтра самостоятельный режиссер, который понесет культуру Художественного театра дальше. А сегодня он оказался не на высоте. И поэтому - репетиция!

Но в одном из первых спектаклей не только не совпали секунды, а в силу какой-то сценической аварии вообще все пошло кувырком. Надо отдать должное - помреж принял срочные меры. Бледный, дрожа от негодования, Хмелев ворвался за кулисы и накинулся на виновного. Также бледный и взволнованный, но с достоинством и безапелляционно, молодой помреж сказал Хмелеву: "Вы учили меня, Николай Павлович, что помреж - капитан корабля. Я прошу Вас не мешать мне и немедленно уйти со сцены!"

Потрясенный Хмелев замолчал и на цыпочках вышел.

- Молодец! - восхищенно прошептал он, проходя мимо меня.

Мы жили великолепно, хотя были бедны подобно "церковным крысам", - как шутил Николай Павлович. Завадский как глава театра, Хмелев как режиссер спектакля умели увлекать людей на общее дело. Помню, как я сам, репетируя Соболевского в течение семи суток без сна, не выходя из театра, занимался, кроме своей роли, проводкой электричества и установкой света, которому Хмелев придавал в этом спектакле огромное значение. Другие студийцы в это время трудились над костюмами, реквизитом, бутафорией, декорациями. Своими силами, по эскизам и замыслу Ю. А. Завадского, мы соорудили для спектакля три полых темно-серых щита, которые оборачивались на оси и при добавлении самых необходимых деталей легко создавали нужные места действия. Поворот - и калитка дома, поворот - и хата. А пока идет сцена в хате, к тыльной стороне щита привинчивали мебель, пальмы. Поворот - и готов ресторан. На этом строгом и простом фоне светом выхватывался актер, от которого Хмелев требовал крайне интенсивной внутренней жизни, а в целом ряде ролей, главным образом эпизодических - острейшей, почти гротесковой формы.

Ю. А. Завадский, большой знаток грима, немало потрудился над молодыми лицами, стараясь придать им правдоподобие возраста. Посмотрите на фотографии участников народных сцен - на всех этих неистовых сплетниц, мрачных баб, провинциальных девиц, на злобствующих обывателей - каждая фигура решена здесь сгущенно, резко, сатирически, с большим темпераментом отрицания.

Горячая увлеченность поиска отмечала собой каждую хмелевскую репетицию.

В такой атмосфере горения и влюбленности мы делали "Простую вещь". Так мы старались играть спектакль, в течение более десяти лет не сходивший со сцены.

При распределении ролей я мечтал о том, чтобы играть коммуниста-подпольщика Орлова. Его человеческая сущность, его жизнь, борьба были понятны и увлекали, но меня назначили на роль поручика Соболевского - белогвардейца-офицера из контрразведки.

Роль я сыграл 500 раз, будучи бессменным исполнителем, но одолел я ее с огромным трудом.

Все в образе Соболевского мне было чуждо. Он - кадровый офицер, я - глубоко штатский человек. Он - представитель голубой крови, воспитывался в Сорбонне, я - в простой семье на Волге. Я в свое время перестал охотиться, потому что не доставлял удовольствия выстрел, а Соболевский спокойно исповедовал идею уничтожения человечества.

- У нас 140 миллионов населения, - говорил он в ресторане, потягивая коньяк. - Право на жизнь имеют только 2-3... остальных в огромную кофейную мельницу - и в кашу... на поля, на удобрение...

Мне казалось, что человек вообще не может быть так дьявольски жесток, что образ надуман, нежизнен, искусственно омрачен. Позднее, во время войны нацизм показал мне, как прозорлив был в этой пьесе автор, как прав был Хмелев, когда вымарывал из роли все мелкое, случайное и шаблонное.

Кроме того, я совершенно не знал офицерства. Несколько реалистов, окончивших школу прапорщиков, да один старичок из военного ведомства - таков был мой скудный запас жизненных наблюдений, которые я мог вынести для роли в маленьком приволжском городке, где жил, кстати, неподалеку от родных мест Хмелева.

Подводил меня к роли Николай Павлович очень осмотрительно. Следуя заветам своих великих учителей, он в течение всего периода работы сосредоточивал меня на его мировоззрении. Он постепенно и осторожно растил во мне силу отрицания. Он готовил меня к этому через аналогичные маленькие, понятные мне задачи, вначале подставляя в роли простейшее, последовательно усложняя задачу и приводя к глубокой, испепеляющей ненависти с желанием стереть с лица земли все, что не совпадает с мечтой Соболевского. Жгучая ненависть Соболевского, к этому надо было прийти.

После репетиции, уже на рассвете, я провожал Хмелева домой, стараясь допонять все, о чем говорилось и в чем я не был тверд - роль была трудная, обстоятельства роли необычны, и мне многое не удавалось.

На мои сомнения он однажды ответил таким советом:

Поищите людей, кто хорошо знает эту среду, познакомьтесь, говорите с ними, наблюдайте, вызовите на откровенность. Читайте все, что только можно достать об офицерстве и прежде всего - Л. Толстого, Куприна, Чехова. Наблюдайте окружающих вас людей, - как знать, может быть, вы в ком-то и подметите нужные вам черты, а главное - Хмелев почему-то перешел на шепот, как бы доверяя мне огромную тайну, - главное, постарайтесь с сегодняшнего дня воспринимать окружающую вас жизнь, людей, события, с точки зрения этого человека. Так я работаю.

Я последовал его совету. В те годы я, как все студийцы, совмещал театр со службой, проводя свои дни в канцелярии Госбанка. Свой канцелярский стол я превратил отныне в "контрразведку" Соболевского. Я стал другими глазами смотреть на людей, подозревая их, не подпуская к себе, меняя к ним отношение. Вскоре меня вызвал начальник: "Что с Вами? - обеспокоенно спросил он меня. - У Вас неприятности в семье?"

Идя по улице, я всматривался в лица людей, стараясь угадать их мысли, намерения, их прошлое, настоящее и даже будущее. Кое в чем я успел, кое-что стал разгадывать в людях. Но я знал также, что рядом могут идти друзья и враги, и что мне трудно определить, кто из них друг, кто враг. Так, друг может быть иногда нетерпим и груб, враг - ласков, обходителен, умен, красив... Тогда была в большом ходу теория "отношения к образу", требовавшая немедленного разоблачения отрицательного персонажа. "Но ведь в жизни это не так! Таких я не встречаю в жизни!" - говорю я Хмелеву, провожая его после очередной репетиции. И был необычайно горячо им поддержан.

- Ваш Соболевский совсем не такой простой, как может показаться с первого взгляда. Надо отбросить штампованное представление о белогвардейце, которое укоренилось в театре: раз офицер - значит кокаинист, матершинник, пропойца. Это штамп. Ваш Соболевский воспитывался в Сорбонне, он цитирует наизусть стихи Верлена (кстати, стихи потом вошли в текст роли), а главное - он кадровый офицер царской армии, а не вульгарный полицейский из детективного романа, которому Соболевский не подаст и руки. В нем настоящая военная "косточка" и, наконец, у него есть своя - страшная, античеловеческая, враждебная нам, но идея.

Мы много искали подлинности поведения этого страшного человека. Ход его мыслей, его убеждение, логику его поступков. Искали выправку, сдержанный жест тонкой руки, его собранную и пластичную кошачью повадку, изысканную отточенность его дикции. И как только мои средства грубили рисунок к роли, Хмелев говорил мне из зала: "Нет, это не оттуда!"

Я стал замечать, что чем убежденнее и тоньше я действовал в Соболевском, тем страшнее он становился. Сочетание стихов Верлена, которые я читал в ресторане, надрывных звуков скрипок, исполнявших романс "Сильнее смерти", и иголок, загоняемых "под ноготок" своим жертвам, о которых говорил этот воспитанный, холеный, внешне привлекательный, красивый офицер, создавало достоверность образа, люди стали узнавать его и... ненавидеть, как живого.

Ближе к выпуску спектакля, подсказы Хмелева были весьма лаконичны, вроде как:

- Н. П., тут что-то я не пойму... не получается...
- А он тут курит... много курит, вот как я сейчас... - говорил он кратко, подходя ко мне вразвалку и накручивая на указательный палец правой руки длинную цепочку от карманных часов. И представьте, помогало!

Во время работы над ролью я был под большим впечатлением хмелевского Турбина. Я часто наблюдал за ним, выступая в народных сценах спектакля. Я изумлялся, наблюдая вплотную, как глубоко живет Хмелев в образе и с какой филигранной отточенностью выполняет рисунок. У меня часто возникал соблазн придать Соболевскому черты турбинской привлекательности. Но Хмелев, много передавший мне из своего опыта работы над Турбиным, убедительно следил за тем, чтобы я не вступил на путь слепого подражания. В ту пору он много показывал артистам, властно лепил форму народной сцены, эпизодов, ролей. Мне он избегал показывать. Наоборот, часто бросал из зрительного зала: "Н. Д., не делайте этого. Это похоже на меня! Соболевский - совсем не Турбин. Это антипод Турбина. Там трагедия и внутренняя честность. Здесь - растленность души и преступления!"

Особенно долго мы бились над последней сценой пьесы. В сущности сцены этой не было - инсценировка повести Лавренева ее не давала. Соболевский арестовывал Орлова. На этом обрывается рассказ. Но в этой концовке было многое недосказано. Хотелось знать, что дальше. Литературный образ, достаточный для повести, был куц для сцены. Хмелева буквально мучила эта сцена. Пока он не решил для себя что-то, он не знал покоя. Не знали покоя и мы. Мы жили все одним желанием, одной мыслью - решить конец пьесы. От него во многом зависит успех спектакля. И однажды во сне я увидел, как Соболевский ловит Орлова, как потом расстреливает его. В то же самое время, как часто это бывает, когда люди живут одним, к этому решению пришли Хмелев и Завадский. И тогда Хмелев с необычайным талантом решил эту сцену: на огромном внутреннем напряжении, на холодном покое, скупо, статично, сильно, страшно. Темно-серые щиты, изображающие камеру смертника. Сцена пуста. У стены - в белой рубахе - Орлов. Входили двое офицеров, за ними посередине - я, Соболевский. Связав Орлова, офицеры уходили. Оставались с глазу на глаз, выхваченные светом из темноты, два человека - как два мировоззрения, две идеи. Короткие рваные реплики. Перед концом Соболевский не мог отказать себе в удовольствии подшутить над своей жертвой. Он стрелял, но... выстрела не было. "Осечка", - смакуя каждую букву, говорил Соболевский, саркастически улыбаясь. Но удовольствие его срывалось - ему не суждено было увидеть страх в глазах коммуниста Орлова. И тогда в яростном бессилии Соболевский спускал курок. Наступала мгновенная темнота. Выстрел.

Сцена эта потрясала - она была закономерна, логична и потому страшна своей жизненностью.

Я видел взволнованные лица зрителей, видел старых подпольщиков в слезах, а однажды какой-то военный выхватил револьвер и пошел к сцене. В другой раз за кулисы пришел человек, которого пытал в контрразведке теми же средствами такой же палач, и человек долго не мог поверить, что я не офицер, а артист. И т. д., и т. п.

Я мог бы говорить о Николае Павловиче много. Вспоминаю с чувством глубокой благодарности об изумительном и самобытном художнике, страстном гражданине нашего Отечества, который привел меня к постижению столь далекого для меня характера, открыл передо мной одну из дорог к подлинному в искусстве актера.

Библиотека » Н.Мордвинов. Размышления о работе актера